Борис Гребенщиков: «Мысль о том, что мы куда-то движемся, – чушь». Интервью
Когда в 2003 году в Санкт-Петербурге, в Большом концертном зале (БКЗ), отмечали 50-летие Бориса Гребенщикова, на сцену вышла Валентина Матвиенко, на тот момент – губернатор города. И под свист публики, который она явно прекрасно слышала, вручила юбиляру орден «За заслуги перед Отечеством» IV степени.
На концерте накануне вторжения в Украину, по его собственным словам, БГ накрыло «странное ощущение, что я выступаю в Гамбурге в 1939 году». В мае 2022 года на форуме «СловоНово» в Тель-Авиве он дал интервью, в котором охарактеризовал действия России однозначно. Через год он получил за это интервью штраф по статье о дискредитации армии – 50 тысяч рублей. В июне 2023-го, тоже в свой юбилейный год, Гребенщикова «отметили» в России статусом «иностранного агента». Мы говорили с БГ на Форуме свободной культуры в Черногории. Вблизи он похож на викинга из древних скандинавских легенд, что не очень склеивается с его созерцательным мировоззрением.
– Пока не нужно брать топор в руки, можно созерцать, – сказал он «Деталям». – А вы можете взять топор? – Не знаю, не пробовал. У нас тут все-таки более мягкая сила. Я все время повторяю: спасибо Марату Гельману. Сколько энергии надо, чтобы проводить этот форум, куда люди съезжаются, чтобы отдышаться. Очень нужно сейчас, чтобы хоть иногда…
– В 50 тысяч рублей оценили год назад «возможность отдышаться» и вашу позицию… – Да 50 тысяч-то ладно. Но я очень подвожу всех своих ребят, которые там остались, во-первых. Во-вторых, это вызывает волну ненависти. Я понимаю, что половина ненавистников боты, может, и больше, но все равно – волна ненависти, угрозы… всегда неприятно.
– Пару лет назад они с ума сходили и билетики на ваши концерты стреляли… И вообще, можно ли переубедить тех, кто за войну? Можно ли убедить орков? – Да нет, это боты, хотя пришло мне тут замечательное письмо от какой-то женщины, что она как бы раньше меня любила, а теперь не понимает, что делать. Вроде я тот же, а вроде и враг…
– Но этой женщине вы теперь враг, конечно. Все поляризовано. Враги тут и там, cancel Russian culture… – Что касается cancel culture – культура человечества состоит из отдельных культур отдельных стран. Когда пропадает одна культура, это потери всего человечества. И призывы к отмене свидетельствуют о небольшом уме людей, которые к этому призывают.
– Но когда на гастроли, скажем, в Израиль, едут те, кто однозначно за войну, их выступлениям противостоят и успешно их отменяют! – В этом есть, безусловно, cancel culture и нет никакого рецепта. Отличить зерно от плевел вообще невозможно. Если кому-то не нравится, бери винтовку…
– Уехавшая Россия смотрит на оставшуюся и говорит: пора валить, потому что здесь больше ничего нет. Оставшаяся Россия говорит: как? куда? Это наш дом. – И опять, нет никакого общего рецепта. Когда мы были молодые…. Сейчас чуть более жестко, но по сути это было так же: и КГБ был, и всех таскали, и стукачи были в каждой компании. Зачем про это забывать? Советский Союз был образованием чудовищным, потому что он владел и правил народами, которые ему совершенно не принадлежали, которые достались после войны, грабежа и завоевания. Если они хотят жить вместе, честь и хвала, но, если не хотят, отпустите! Я был во всех прибалтийских странах сразу после перестройки. Я помню, что там было. Я был в Грузии сразу после этого, я все это видел.
– Помните, как к вам впервые пришли из КГБ? – По-моему, когда клуб организовался (Ленинградский рок-клуб). И они пришли знакомиться, объяснять мне, что я им буду сейчас доносы писать. А я говорю: вы посмотрите на фамилию «Гребенщиков» в ваших архивах и спокойно отдыхайте, мы с вами делаем одно дело. Они охренели.
– Вы предполагали, что это может так не закончиться? – Нет, я по этому поводу совсем не думал. Просто знал свои возможности. Примерно. Я ничего не ожидал. Каждое общение, каждая «дружеская» беседа с «представителями» всегда была лотереей. Бог знает, куда все пойдет.
Было три или четыре человека, не помню, сколько их было, которые пасли огромное стадо маленьких мальчиков – нас. Они получали зарплату. С них спрашивали не за результат – столько-то посадить или завербовать. Это никого не интересовало. Важно было попугать. Кого-то они пугали. Курехин на них наезжал при мне: «Сейчас западная пресса напишет! Ну-ка открывайте быстро концерт!» И они открывали.
– Этот поезд в огне или уже затухает? – Поезда нет.
– На чем же мы все едем? – А мы никуда не едем. Мы стоим на месте и врастаем в землю. И это не обязательно гибель, потому что, когда зерно падает в землю, вырастает дерево, продолжает расти и давать новые побеги… А ехать некуда.
Есть старинная притча. Старый монах поднимает молодого: ну, пошли! И они идут всю ночь, весь день, еще ночь… Молодой не выдерживает, говорит: сколько еще идти? Мы уже пришли, отвечает старый. Потому что мы всегда «уже пришли». Мысль о том, что мы куда-то движемся, – чушь. Мы живем, и дай нам бог жить и рожать детей, и учить детей, и чтобы дети рожали новых детей. Это все содержание жизни. Если кому-то еще что-то приходит в голову, честь ему и хвала.
– Жить, рожать и учить, а потом преспокойно отдать этих детей захватывать чужие территории… – Ну понятно, что как только захват – народ одобрит. И советский народ одобрял, кроме тех, кто выходил на Красную площадь и потом сидел в тюрьме.
Никто не знает, как нужно. Мы затем живем, чтобы каждый раз заново это выяснять. Если брать этот вопрос широко, все очень просто. Каждый человек состоит из смертного тела и бессмертного духа. Дух говорит: «Какой кайф!» Тело говорит: «Что за кайф, если я умру? Нет, все плохо». Есть люди, которые больше слышат тело. Есть люди, которые больше слышат дух. Вторых крайне мало.
Слышащие тело говорят: раз мне плохо, пусть и тебе будет плохо. И вообще, с чего это у тебя есть то, чего у меня нет? Ну-ка отдавай! А не хочешь – получи по голове. Так было всегда. Это природа человека. Более того, если это прекратится, и мы все заживем при абсолютном коммунизме, и ангелы будут подавать нам коктейли безалкогольные, то мы перестанем существовать как люди. Мы в течение одного или двух поколений выродимся полностью до животных, может быть, и хуже.
– Всегда ужасно интересна механика того, что вы делаете. А вы резонно скажете, что это не наше дело, слушайте песни. – Я бы и рад рассказать, но рассказывать нечего. Я знаю, что в данный момент могу спеть песню, мне хочется это сделать, потому что электричество идет, оно должно пройти через меня и попасть дальше. Я могу за день написать десять песен. Ничего не значит. Оно само идет. И постепенно с тем, как я пою, как проходит время, вдруг одно слово вылетает, второе… Из того, что мы сейчас выпустили, «Богрукиног», та форма, в которой мы записали, она уже устарела, я уже пою по-другому, и она будет все время меняться. Просто раньше я волновался, теперь перестал. Все происходит случайно, независимо от меня. И вообще, я написал бы что-то другое. Мне всю жизнь хотелось писать веселые, энергичные, светлые танцевальные песни. А получается крайне редко.
– И как вы договариваетесь с тем БГ, который сидит у вас внутри? Слово прозвучавшее и слово написанное? – У меня нет раздвоения личности. Я просто хочу одно, а получается другое. Всегда так. Я год не писал. А сейчас написал – четыре… нет, шесть. А мы сейчас говорим о технике магии. И это две разных техники. Они, без сомнения, немножко дополняют одна другую, но они разные по своей сути, имеют даже разные цели.
– Вы в 1999-м записали альбом песен Окуджавы и сейчас выпустили «Песни бардов». От меня – личное в пояс спасибо. А зачем вам это? Можно ли ретранслировать сегодня, например, окуджавское с вашего альбома «так гладят, глядя в потолок, чужих и нелюбимых» (жаль, что эта песня не вошла в новый альбом)? Или беспомощное из Евгения Клячкина «Ну, чем тебя порадую? Ну что ж, зайдем в парадную»? – Из того альбома я оставил только «Примету», она сейчас и звучит иначе («Если ворон в вышине, дело, стало быть, к войне»). Давайте договоримся, что есть какая-то общая составляющая, какой-то общий ингредиент, который, без сомнения, ценен. Для меня это красота жизни, умение видеть в самых неуклюжих и трагических моментах жизни красоту, ради которой жизнь существует. То, как обычно используется термин «авторская песня», позволяет ее привязывать к тому конкретному феномену с эстетикой определенной и музыки, и слов. – Булат Шалвович Окуджава говорил, что авторская песня есть способ исполнения стихов. – Не совсем, потому что все-таки у него были и стихи, и песни. У меня точно есть стихи отдельно, а песни отдельно. Они очень редко пересекаются. Это то, с чего мы начинали. Чуть-чуть разные формы магии. Магия как способность воздействовать на мир и менять что-то в мире в соответствии с требованиями Вселенной, а не в соответствии со своими желаниями.
Потому что каждый импульс находит тот контекст, который лучше всего. Кит Ричардс говорил: я напишу песню, но ее мог написать кто-то другой. Это попало мне.
– Вы несколько раз говорили о своем весомом возрасте. А какой идеальный? – Меня устраивает мой теперешний возраст на сто процентов. Если мне предложат вернуться в двадцать, я все-таки выторгую какое-то знание, которого у меня тогда не было. Твердо знаю, что продюсировал бы звук и строил бы записи иначе. Я просто научился с тех пор чему-то и это взял бы. Слушателю это очень надо, потому что, даже если его голова воспринимает десять процентов, то тело воспринимает все остальное, и тело слышит, где лажа, а где какая-то синкопа не та.
– Поправят же при сведении материала, нет? – Технические возможности – это, как бы это сказать… Существует искусственный интеллект. Все картинки, которые делает искусственный интеллект, максимально пошлые, потому что он и есть искусственный, он собирает по верхам и говорит: вот что вам нужно. Нет, мне нужно не это! Технические приблуды, которые теперь существуют при записи музыки, – конечно, хочется, чтобы все было ритмично, и чтобы бас был, и чтобы все точно. Но я слушаю и думаю, что это скучно. Давайте попробуем по-другому.
Это как серфинг: ты катаешься по волнам и в положении, в которое ты на секунду вышел, абсолютно счастлив. Абсолютная надежность электроники сразу отрицает возможность чуда. Вот в чем дело. Когда ты знаешь, что все будет хорошо, прекрасно уже не будет, все останется на уровне «хорошо».
– Очень много сейчас разговоров о конкуренции со стороны искусственного интеллекта. Чисто технически потребителю в какой-то момент станет все равно, живой или пластмассовый? – Это и есть страшное лицо популярного искусства, потому что это низший общий знаменатель, и он растит людей, живущих при низшем общем знаменателе. А что у них душа требует другого, они не знают, они не замечают, они глушат голос души и живут на уровне поп-песен. Которые страшны везде, будь то в Ирландии, в Африке, в России или в Украине.
– Ностальгируете по чему-либо? – Ностальгия – это сожаления человека, у которого нет сегодня, потому что он думал, что у него было вчера. Это абсолютно двойная иллюзия. Так же, как и прогнозы любые – это иллюзорная жизнь, настоящая иллюзия. К сожалению или к счастью.
– Вас разочаровали коллеги по цеху, которые «топят» за войну и рисуют букву Z только что не на лбу? А потом скажут: простите, заблуждались… – Они хотят хлебушек принести домой, детей накормить. Прощать прекрасно. Все есть в Евангелии. Но тут не прощение, тут понятие категории качеств. Вот если человек, скажем, стучит, я понимаю, у него могут быть свои причины, почему он так поступает. Его могли поймать в такой ситуации, что не приведи Господь. Но просто важно знать, что он стучит. Не нужно выносить суждения по его поводу. Тут нечего прощать. Просто нужно иметь это в виду.
– Художник БГ и поющий поэт БГ в каких отношениях? – Я пишу картины и зарабатываю. Сколько я получаю за концерт, я и не знаю. Я не умею рисовать. Но мне нравится процесс. Мне страшно интересно. Это то же самое, что песню писать. Я смотрю на холст и думаю, а нарисую-ка я небо. Или – нарисую-ка я небо, но розового или фиолетового цвета, потому что так я еще не рисовал. И смотрю, что будет дальше. Ты нарисовал, потом неделю на это смотришь, и вдруг – ага, вот здесь нужно сделать то-то. Потом смотрю: нет, не работает. И картина висит полгода и питается мной. Как ребенок питается мамой, так и картина питается мной. Но, если я начинаю рисовать, значит, сегодня мне не нужно пытаться брать гитару.
– В прошлом году у вас в Израиле взяли то самое «дорогое» интервью, за которое потом оштрафовали… – Хорошее интервью – то, после которого интервьюируемый заслуживает расстрела. И девушка, которая брала это интервью, почти открытым текстом сказала, что ей интересно добиться от меня такого, что сильно усложнит мою жизнь…
– Вас это раздражало? – Если меня раздражают вопросы журналистов, дело явно во мне, а не в журналистах. Все, что с вами происходит, дается вам специально, чтобы побудить вас к какому-то действию. Все это представляет собой процесс обучения. Как ни страшно, война тоже подвергает нас страшным вещам для того, чтобы мы чему-то научились.
И никогда не будет такого, что не будет войны. Собственно, даже любимые наши братья Стругацкие, когда они писали «Полдень, XXII век», мир без всякой войны, все равно было понятно, что эта война спрятана в людях… Нас тестируют, крутят на этом, потом на том. И потом приходит «Трудно быть Богом», и все становится на место. Нас учили, мы пробовали быть совсем хорошими в хорошем обществе – не получается, потому что в нас противоречие: мы должны и все время будем биться.
– Если был импульс «Вставай, страна огромная», то должен быть и «гады, прекратите!». Вы можете такой импульс дать? – Я пишу то, что мне пишется, и то, что интересно писать. Но откуда приходит импульс писать? Почему он такой? Именно потому, что существует массовый запрос. Он выбирает или меня, или кого-то еще, неважно. Главное, мы выполняем то, что нужно. Подносим те дрова, которые сейчас необходимы.
Нателла Болтянская, «Детали». Фото: Алексей Леняшин https://detaly.co.il/boris-grebenshhikov-mysl-o-tom-chto-my-kuda-to-dvizhemsya-chush-intervyu/?utm_source=Bad&utm_medium=TaBad&utm_term=boris-grebenshhikov-mysl-o-tom-chto-my-kuda-to-dvizhemsya-chush-intervyu/