Фото из архива Джоанны Стингрей Я узнала Бориса сразу. На первый взгляд он был неотличим от любого другого русского, в такой же меховой шапке и длинном твидовом пальто. Но взгляды наши скрестились, и я мгновенно поняла: я знаю, что в жизнь мою вошел очень особый человек, волшебный человек. Я не знала почему, но чувствовала, что никогда уже не буду такой, какой была до сих пор. – Привет, рады познакомиться, – произнес Сева из-за спины Бориса. Я посмотрела на него – достаточно долго, чтобы обратить внимание на длинное лицо и вдумчивые темные глаза. Но как только я опять встретила взгляд Бориса, оторваться от него я уже не могла. Это было как с солнцем – если смотреть на него долго, то оно все время остается у тебя перед глазами. Ребята взяли нас с Джуди под руку, и мы двинулись по улице. – Мы идем ко мне домой, – сказал Сева, лавируя в толпе. На каждый шаг его длинных ног приходились два мои. – Там и поговорим. С иностранцами нам встречаться нельзя. Никогда не знаешь, кто может работать на КГБ. Я посмотрела на него недоверчиво. Неужели меня, в моей разношерстной одежонке, с болтающимися в ушах дешевыми сережками, кто-то всерьез может воспринимать как угрозу? Он понизил голос: «Я говорю совершенно серьезно». Он остановился у подъезда и завел нас с Джуди под арку. Борис облокотился на стенку и согласно кивал головой, выслушивая обращенные к нам Севины наставления: «На людях по-английски не говорите, никому не сообщайте, что вы американцы». Он почесал бороду: «Ладно, пошли дальше». Мы опять вышли на улицу и двинулись вперед быстрым шагом. – Вы ведь здесь с группой? – спросил он. Джуди кивнула. – Если кто-то спросит, почему вы одни, скажите, что отстали от группы. Так лучше всего. На той первой встрече было довольно трудно осознать серьезность того, о чем говорил Сева. Я была погружена в очарование момента. В том, как Борис шел, в его мягкой, не сходящей с лица полуулыбке было что-то, что придавало мне силу преображения в городе Ленина: серые облака внезапно превратились в серебро. Квартира Севы располагалась в центре Ленинграда, в изрядно обветшавшем и потускневшем за десятилетия доме. Серые бетонные стены и лестница старого подъезда выглядели перекошенными, как будто здание устало от долгой жизни. Квартира была обжитой, заполненной всевозможными старинными безделушками, и напоминала мне дом моих бабушки и дедушки. На стене висела акустическая гитара. В прихожей стояла полка с домашними тапочками. В уличной обуви по дому никто не ходил. Оглядывая батарею тапок, я обратила внимание, что, как и сам дом, все они были старыми, видавшими виды. Ведущая в кухню дверь открылась, и из нее вышла женщина, поспешно направившись мимо нас к выходу. – Кто это? – спросила я у Севы. – Моя мать. – Может, мне нужно с нею познакомиться? – Я еще не осознавала, что встреча с Севой и Борисом была для меня началом проникновения за внешнюю бесстрастную оболочку советской жизни, к теплившемуся под ее поверхностью чему-то настоящему. – Не сейчас. Может быть, в следующий раз. Мы с Джуди и Борисом устроились за небольшим, покрытым скатертью столом, который Сева тут же стал накрывать какой-то снедью, печеньем и чашками с янтарного цвета чаем. Он двигался на фоне высоких окон, тянущихся под трехметровый потолок, из которых внутрь лился дневной свет. Я рассмотрела две комнаты: в одной стояла небольшая бесформенная кровать, вторая выглядела как настоящая спальня. Также я увидела небольшую ванную и еще меньшего размера кухоньку, примостившуюся под каким-то странным углом в глубине квартиры. Я ощутила тепло и уют; настроение, несмотря на темные нависшие облака за окном и рвущийся в квартиру снаружи холодный ветер, было праздничным. Много раз с тех пор мне приходилось испытывать русское гостеприимство, и всякий раз оно было таким же теплым, как в тот самый первый раз в русском доме. Контраст между тем, как русские вели себя в общественном месте и дома, был разительным: как из горячей бани прыгнуть в снег. На стенах спальни висели плакаты, по большей части «Битлз» и Джон Леннон, и несколько старых потускневших икон. Тут же какие-то ожерелья, какие-то украшения из бисера – как на монохромной фотографии из 70-х. Есть прекрасная фотография – Сева у себя на кровати под целым иконостасом картин и фотографий, закутанный в узорчатое одеяло, с банданой на волосах. Внешне Сева выглядел как нечто среднее между Джорджем Харрисоном и Иисусом Христом: длинные темные волосы, усы, борода. Держался тихо и без какой бы то ни было позы. Говорил прямо и просто, слушал внимательно, с неизменной доброй улыбкой. Наблюдая за ним и Борисом в тот первый день, я сразу обратила внимание, насколько они разные. Если для Севы была характерна утонченная серьезность, то для Бориса – расслабленность и спонтанность. Он был настолько красив, что от него было просто трудно оторвать взгляд. Я не могла отделаться от ощущения, что вижу перед собой Дэвида Боуи: четко очерченный подбородок, обрамляющие лицо светлые волосы, ярко-голубые глаза. Однако исходивший от него исключительный свет затмевал даже его идеальную внешность: хотя он сидел тут же рядом со мной, ощущение было такое, будто он возвышается у нас над головами. К моему удивлению, английский Бориса оказался ничуть не хуже, чем у Севы. Во время разговора Борис достал из кармана листок белой бумаги и маленький коробок для фотопленки. Из коробка он высыпал на бумагу сухой порошок, свернул сигарету, лизнул, зажег и закурил. Я была уверена, что это марихуана, но на мой вопрос он ответил, что это табак из папиросы. Дым был прозрачный и сладковатый на вкус, лицо его в дыму обретало ангельский и совершенно неестественный вид. – Откуда вы так хорошо знаете английский? – спросила Джуди. – У нас были самые лучшие учителя: Элвис, Дилан, Леннон и Маккартни, – с хитрой улыбкой ответил Борис. – Когда слушаешь их песни каждый день, то тебе хочется узнать, о чем они поют. Берешь словарь и находишь там слова. Не так уж это и трудно. – А музыку вы как находите? – спросила Джуди. – Сначала это было радио из Лондона. Но на черном рынке можно найти все что угодно, – ответил Сева. – Мы не просто слушаем, мы ведь и исполняем песни тоже. Любой человек, играющий музыку, так или иначе, знает английский. Когда я полюбил «Битлз», я стал читать стихи американских поэтов – Джека Керуака, Аллена Гинзберга. Я слушала с широко открытыми глазами и кивала головой, будто я тоже люблю и знаю эту поэзию, хотя на самом деле у меня было довольно смутное представление о страстных, одухотворенных личностях, стоявших за этими именами. Мои воспоминания об университете были скорее связаны с семестром, когда мы учились прямо на борту круизного судна, путешествуя по миру и погружаясь в воды Средиземного моря, чем с погружением в романы Керуака «В дороге» и «Бродяги Дхармы». Эти парни знали о моей культуре куда больше, чем я. – Иногда кому-то из друзей удается достать американский фильм, и мы собираемся вместе, чтобы его посмотреть, – продолжал Борис. – Джоанна, расскажи нам о своей музыке, – попросил Сева. – Мы бы хотели ее послушать. Я включила на своем плеере Beverly Hills Brat и Boys They’re My Toys. Борис слушал в наушниках, откинувшись на потертую спинку дивана, закинув ногу за ногу и закрыв глаза. – Здорово! – наконец сказал он. – Но что такое brat? Я объяснила, что так называют детей богатых родителей, среди которых я росла в Лос-Анджелесе, – пижонов с задранными носами, гоняющих по городу на своих роскошных автомобилях. – Ха! У нас такой проблемы нет, – сказал Сева. Он взял у Бориса наушники и через несколько минут тоже закивал головой: «Мне нравится». – А своя музыка у вас здесь есть? – спросила я, довольная их одобрением. – Есть, но только на кассетах. Пластинки, как у тебя, у нас нет, – сказал Борис. – В настоящую студию нам не попасть. У одного нашего приятеля есть полупрофессиональный магнитофон, и иногда по выходным мы собираемся у него для записи. Затем переписываем с пленки на пленку, и так наша музыка распространяется по всей стране. Иногда мы даже делаем настоящую обложку, как у вас в Америке. – А почему вам не записаться в настоящей студии? – спросила я. – Потому что мы не «официальная» группа, – ответил Сева. – Некоторые группы подписали официальные контракты, – пояснил Борис. – Они могут выступать на публике и получать за это деньги. У них есть доступ к студии, к настоящим высококачественным инструментам, и они могут выпускать пластинки на «Мелодии», единственной фирме грамзаписи в России. – А вам почему не сделать так же? Борис замолчал и придвинулся ко мне поближе, как будто хотел объяснить что-то неразумному ребенку, и в то же время будто он готов был поделиться со мной большой тайной – как если бы мы знали друг друга всю жизнь. – Потому что официальные группы должны представлять свои тексты цензуре. И тексты из-за этого получаются никакие. У нас в стране каждый по закону обязан работать, и для этих музыкантов их группа – такая же работа, как и любая другая. Я одно время работал ночным сторожем – прекрасная работа. Работаешь сутки, потом трое отдыхаешь. Есть время для музыки. Теперь я даю частные уроки и работаю когда хочу. Да, группа наша и музыка наша у нас в стране вне закона, но мне это дает больше свободы. И не так уж это плохо. Все время, пока он говорил, на губах у него играла едва заметная улыбка, а глаза и вовсе смеялись, как будто все, о чем он рассказывал, его просто забавляло. Я надела на голову наушники, Борис вставил в плеер кассету и включил звук. С первых же аккордов меня захватила чарующая духовность музыки, а голос Бориса, когда он запел, звучал отстраненно, но в то же время завораживающе. В музыке были драйв и энергия, как в вое волка или громе водопада, и, хотя я не понимала ни слова, я почувствовала просветление и невероятный подъем. Песня несла в себе ощущение иной реальности: надежды и отчаяния, грусти и радости, тьмы и экстаза. Она была чистая. Это был Борис. Я была потрясена. Потрясена и охвачена почти тошнотворной смесью стыда и паники. Вот она я, приехала в своей идиотской самонадеянности, что эти задавленные русские рок-музыканты будут млеть передо мной, рок-звездой из «Студии 54». Какой же я была дурой! Я вдруг поняла, что никакой я не художник, а просто глупая девчонка с ни на чем не основанными амбициями, сочинившая пару никчемных песенок о себе и своих одноклассниках. У Бориса в одной песне было больше таланта, чем во всех моих потугах. Как будто внезапная молния осветила для меня весь мир музыки, и я, наконец, ощутила, какая энергия таится в этой песне. Д.Стингрей "Стингрей в стране чудес", 2019 Фото из архива Джоанны Стингрей
..мне позвонила одна американка, которая приехала от Фалалеева, и представилась как американская певица Джоанна Стингрэй. Боб встретился с ней и её сестрой Джуди, и они приехали ко мне на Восстания. Джоанна подарила нам свою сольную пластинку, и это было очень любопытно – мы впервые видели и держали в руках пластинку, подаренную настоящей американской певицей. Сестры были чрезвычайно общительными и милыми, и, коль скоро, мы всегда очень легко шли на контакт, то мгновенно с ними подружились. Мы сводили их на восхитительный концерт «Странных игр» в ДК им. Дзержинского, протащили их по всем возможным тусовкам, и они уехали в полном восторге от происходящего в России. Тогда, естественно, никто не мог предположить, какую роль Джоанна сыграет в судьбе многих русских музыкантов.
Всеволод Гаккель "Аквариум как способ ухода за теннисным кортом"