2012 декабрь. Интервью с БГ для издания Menu Magazine. Событие. Справочник

В моей альтернативе есть логический блок,
Спасающий меня от ненужных ходов...
Борис Гребенщиков.

Бананан из «Ассы» говорил про Гребенщикова: «От него сияние исходит». Сияние, нет ли, но определенное излучение – безусловно. Когда-то Гребенщиков спел, что начинает движение в сторону весны, и в разговоре с ним становится очевидно, что это движение всегда было, есть и будет – дальше и глубже. Похоже, границы для него существуют лишь затем, чтобы их расширять. То же в свое время происходило с теми, кто начинал слушать «Аквариум», а их (наши, что уж там) диалоги на какое-то время превращались в перебрасывание цитатами из песен. Прекрасный дилетант и друг-музыкант из поколения дворников и сторожей куда-то девались, на смену им шли Иван и Данила и одинокий бурлак, на горизонте тревожно маячил человек из Кемерово, а их создатель все это время неизменно оставался собой, вбирая в себя все, что видит и слышит вокруг и возвращая нам как альтернативу, какими быть и куда двигаться дальше.

Борис Борисович, какие корни из детства тянутся и живут в вас до сих пор? С рождения до отрочества, определим так.

Музыка попала в этот промежуток точно. Так что музыка – раз. И еще, думаю, отношение к миру как к чему-то чудесному. Яркому и всегда содержащему в себе перспективу чуда, которое вот-вот произойдет. Это, думаю, никуда не уйдет. Более того, чудо и происходит, то есть мое ощущение меня не подводит.

Я никогда не считал, что родители должны меня понимать. Напротив, очень рано осознал, что то, что я чувствую, им не передается. Пытался это донести, но понял, что они не слышат, и больше не стал. Они жили своей жизнью, с которой я никак не пересекался.

Но какое-то совместное бытование происходило же?

Я их очень любил, просто считал, что у меня своя жизнь, а у них своя. А когда к родителям приходили гости, мне было интересно, что умные люди говорят, я сидел и слушал разговоры: споры о прогрессе, о справедливости, о новой книге Стругацких; Клячкин приходил и пел – все это было интересно.

С чего вообще началась эта точка обнаружения своего, другого мира?

Две вещи. Первая – ты замечаешь, что мир прекрасен в каких-то своих ипостасях, проявлениях: солнечный свет на деревьях, голубое небо, облака, снег – что угодно. Потом вдруг понимаешь, что чувство, которое у тебя вызывает искусство, музыка, или живопись, или стихи, сродни этому ощущению. То есть это, оказывается, можно закрепить и поместить в песню или картину, к которой я буду возвращаться и чувствовать то же самое.

Когда я учился в первом классе, по телевизору показывали огромный концерт бардов в Мариинке. Я послушал и подумал, что тоже так могу. Потом, мать водила меня в филармонию: когда слушаешь Баха, это, так или иначе, остается. Или когда тебе читают Киплинга, пусть даже в переводе. Все прорастает, нет ничего, что не прорастало бы. И ничего не изменилось – я тот же человек, просто другой физически.

Нет. Человек с рождения потенциально способен на те или иные вещи, всю жизнь он просто осваивает то, на что потенциально способен.

Или не осваивает и так и остается, к сожалению, лежащим без дела. А лежащее без дела часто начинает гнить…

Вы упомянули Киплинга, что еще составляло ваш круг чтения в детстве? С чего начинали?

Я начал не с самой удачной книжки – «80 тысяч лье под водой» Жюля Верна. Это было очень тяжело!.. Но потом практически все, что попадало мне в руки до первого класса, нравилось. Дальше уже начал разбираться. У меня дома, помимо всего, стояло огромное собрание сочинений Чехова – вот его постепенно подтачивал…

Значительно позже. По тем временам все англоязычные книги привозили американские студенты – привозили и оставляли. Как только ты попадал в этот круг общения – все, поток книг становился нескончаемым. И вот кто-то мне дал «Хоббита».

Я считаю, что эпос Толкиена – одна из важнейших книг ХХ века. Он трактует понятия добра, зла, активности и всего остального, как ни одна религиозная книга их не трактует, в понятных терминах и одновременно не снижая градуса. Это не менее нравственно, чем Библия. Может, более.

Вы сейчас не боитесь обидеть чувства верующих?

Вы следите за тем, что происходит сегодня в мире культуры?

Джексон. Джармуш. Тарантино. Мне, например, на удивление понравился «Джанго освобожденный». Забавно, что человек, которого большая часть мира обвиняет в жестокости и всем остальном, оказывается лиричнее всех без исключения русских режиссеров. У него есть кровь, но нет чернухи. А у нас почти в каждом, самом лирическом фильме налицо чернуха, порнография – не открытая, а порнография души. То есть показываются настолько испорченные искалеченные души, что непонятно, зачем это снимать.

Я думаю, что дело, как и во всем остальном, в нашем нежелании усваивать новый материал, самообразовываться и мерить себя по высшей мерке. То есть человек считает, что знает уже достаточно. Раз «знаю достаточно», наступает момент «все не так, я сейчас запью», а запив, он начинает замечать в мире только болячки и язвы и старается показать их. Может быть, считая, что человечество от этого станет лучше, но лучше оно не становится. И происходит своего рода соревнование: кто сколько язв пострашнее сможет вытащить на экран, при этом распилив деньги между продюсером и собой и снимая, в принципе, на энтузиазме съемочной группы и дешевя на всем, чем можно. А когда дешевишь – как раз и получается чернуха.

В музыке всегда было так. Один из знакомых когда-то мне объяснил мудрость ресторанных музыкантов: последние 10% качества стоят столько же, сколько предыдущие 90%. Это автоматически ставит крест на всей музыке. То есть люди сразу говорят: качественно мы делать не будем, это дорого. Что есть неуважение к себе и нелюбовь к родной культуре. По счастью, из любого правила есть исключения.

Я не ставлю себе такой цели. В неделю, скажем, мне присылают порядка 25–30 разных произведений. Слушаю из них 5–6, с надеждой: «А вдруг?» – и обычно, к сожалению, то, что слышу, меня никак не трогает. Эти люди ориентируются на какие-то старые образцы и к тому же часто толком не знают ни языка, ни поэзии и не вкладывают души в свое пение. Бывают интересные вещи, не очень задевающие, но по крайней мере интересные. О них я стараюсь что-то сказать. Вообще, я слушаю только то, что может меня научить. Купил себе виртуальную коробку органной музыки Мессиана – огромную, наверное, 24 диска. И ставлю их один за другим. Очень расширяет сознание Мне это страшно интересно.

Поскольку я веду программу «Аэростат» на радио «Россия», я сам себе придумал удивительную синекуру: не ради денег, а ради удовольствия профессионально слушаю музыку, чтобы узнать, что вышло за последние месяцы. Смотрю, что в журналах пишут, кто что говорит, кто что советует. Поэтому картинка происходящего сегодня в мире у меня более или менее есть. И происходят очень милые вещи: скажем, скандинавский джаз, британский неофолк, замечательная бруклинская новая волна … Это мило, но не вызывает желания слушать раз за разом. Из того, что я замечаю на Западе, пока ничего особо интересного нет. Есть разные привлекательные феномены – Die Antwoord или Death Grips, но там мало чему можно научиться. Слушаю для удовольствия, из любопытства и интереса, но когда еду в машине, ставлю либо Глена Миллера, либо Баха, либо что-нибудь из сборников, которые делаю сам.

Я сейчас начал заниматься очень смешным делом, которое, может быть, кому-то в итоге пригодится. Меня знакомый попросил записать ему что-нибудь из 1960-х годов. Я сначала отобрал 20 песен, потом подумал: мало. В итоге дошел до 250 – лучшее из того, что (на мой взгляд) было сделано в 1960-е. И понял, что мне это слушать не скучно, не надоедает. И точно такие же подборки начал делать на каждое 10-летие. Это музыка, которая мне нравится, а люди начинают становиться в очередь, чтобы я им ее записал.

Почему так? Может, музыка тогда делалась по-другому?

Нет, у меня есть такой же микс из теперешнего времени. Просто люди часто не отличают хорошей музыки от плохой. Есть такие, кто отличает, но их очень мало. По-моему, дело в этом.

Возможно, нашим музыкантам помогло бы некое объединение, какими были в свое время питерский рок-клуб и московская рок-лаборатория?

Прошу прощения, может быть, я плохо информирован, но истории, которые я слышал о Московской рок-лаборатории, обычно касались того, как одна группа писала доносы на другую. Да и не только в Москве. Президиум Ленинградского рок-клуба на третий год его существования собирался у меня во дворе, чтобы изгнать «Аквариум» из рок-клуба за нелегальные концерты. И постановили: изгнать! Гена Зайцев, великий хиппи с волосами по пояс, сидел на каком-то ящике и своей рукой писал: «Изгнать «Аквариум» за нелегальные концерты и за исполнение нелитованных песен». Тремя годами позже и ко мне подходили ровно с тем же: «Миша Борзыкин и группа «Телевизор» поют песни, которые подвергают опасности рок-клуб». И я, как идиот, что-то подписывал и тут понимал, что делаю точно то же, что делал Гена Зайцев. Было поздно, уже подписал, но урок вынес. Поэтому пусть люди объединяются сами. Поскольку если их объединять на какой-то общественной платформе, немедленно придут те, кто захочет на этом сделать себе административный капитал, и начнутся доносы друг на друга или что-то еще. Думаю, имея Интернет, можно стать всемирно известным за день, если правильно все сделать.

Музыкальное творчество с появлением Интернета стало менее прибыльным?

Я думаю, если человек хочет заработать, Бог ему никак не откажет в этом желании. Но в 1970-80-90-е годы у нас не было никакого искушения делать деньги на музыке, потому что это было нереально. Даже в конце 1980-х – начале 1990-х играли очень много, но получали очень мало. На «Жигуль» можно было заработать, но не больше. Музыка и деньги – это вещи, находящиеся в принципиально разных состояниях души, они никак не объединяются. Я понимаю, что, когда просыпаюсь с мыслями о деньгах, лучше о музыке не думать. Но, возвращаясь, в Интернете можно зарабатывать, и он вполне позволяет обрести свободу.

В свое время для многих очень пророчески прозвучало ваше «Мир, как мы его знали, подходит к концу». Тут ключевое, конечно, «как мы его знали». И он действительно кончился…

Да, он кончился, и какое счастье: с клетки сбили замки. Мы жили на зоне – открыли ворота.

Когда людей выпускают из клетки, когда людей лишают клетки, естественно, происходит потеря ориентации. Она все 1990-е годы происходила, и я, честно говоря, надеялся, что люди придут в себя. А люди запросились обратно в клетку, и немедленно пришел человек, который им эту клетку устроил. Пока довольно мирную. Но это моя страна и мой народ, что я могу поделать... Они сделали такой выбор. Все вернулись в бараки. Большая часть.

Естественно. О чем, собственно, фильм «Джанго».

Есть у вас некое понимание, как с этим внутренним рабством людям можно справляться? И вы сами – чем руководствуетесь?

Я ничем не руководствуюсь, потому что очень рано, еще в 4–5 классе школы для себя заметил (и много раз сталкивался со справедливостью этого): я хочу чем-то поделиться с людьми, а люди этого никак не хотят услышать. А заставлять, вести их к свободе железной рукой я не хочу.

Это альтернативный поход в другое рабство.

Совершенно верно. Поэтому думаю, что мое дело и дело «Аквариума» – предоставить людям иную альтернативу: можно как вы делаете, а можно вот так. На меня в свое время это подействовало.

Борис Борисович, вы производите впечатление человека, который не просто живет «здесь и сейчас», но и где-то еще. Это так?

Интересно, вы первые мне об этом говорите, а я это замечаю давно: когда бываю в каких-то местах, там остается часть меня. И сейчас я сижу в Москве, а часть меня в Париже, часть в Лондоне, часть в Петербурге... Я здесь – и еще в куче мест одновременно. Кстати, об этом отчасти песня «Гарсон номер два».

И как это сосуществует? У вас же очень обширная география прослеживается, особенно если говорить о России. Та же самая Кострома – насколько она, допустим реальная?

И реальная, и ирреальная. И все остальное – тоже. Потому что под любым названием скрываются две вещи: то, что все люди привыкли замечать, и то, что конкретный человек думает и чувствует по поводу места, которое называется так или иначе.

Вы много ездите по стране?
Позавчера были в Арзамасе, через четыре дня будем в Рязани.

Что-то вам режет взгляд в той жизни, которую видите?
Ничего не режет. Мне, как и любому другому нормальному человеку, не нравится, что страна ничего не производит, что все производительные мощности оказались проданы, куплены, закрыты и так далее, и большая часть населения России занята тем, что перепродает корейские и китайские товары друг другу. Мне это кажется оскорбительным.

При этом складывается впечатление, что вам свойственна некая отстраненность от происходящего…
Я не знаю, в чем отстраненность. Понимаете, 80% своего времени я катаюсь по России, и никакой защитной подушки у меня нет. Я общаюсь с абсолютно простыми людьми, которые водят машины, ставят аппаратуру, ходят в церкви – это не привилегированная категория, обычные люди. Поэтому не знаю, в чем моя обособленность. Думаю, что люди, которые сидят в Москве, куда более обособлены.

А что касается общественных деяний?
Вроде открытых писем президенту? (Улыбается.) Я думаю, у президента есть свои дела. Когда человек пишет открытое письмо, он как бы говорит: «Эй, послушайте все!» Заявлять о себе таким образом я не считаю возможным.

Здесь можно вспомнить о первой встрече наших музыкантов с властями.
Я отчасти принимал участие в ее организации и продолжаю считать, что это был очень правильный повод. Нашим рокерам Владислав Сурков предложил отчасти взять на себя радио и телевидение. И надо сказать, из них никто из них этим не заинтересовался, а некоторые открыто заявили: «Если будете нам платить, мы можем». Вам предлагают то, о чем вы мечтали, – взять на абордаж государственное радио и телевидение! Их было 20 человек, если бы половина взяли одно, а половина другое, могло получиться очень интересно. Я к этому времени полгода уже был на радио, и безо всякого Кремля, а из них никто не согласился. После этого я потерял интерес.

Размышляли о том, почему так произошло?
Наверное, люди не привыкли думать... Честно говоря, даже не размышлял, я был опечален.

А гражданский голос художника имеет вес в обществе?
У художника нет гражданского голоса. Чушь.

Но почему?
Художник гражданин Вселенной, не страны.

Но он живет тем не менее в конкретной стране.
Начиная использовать репутацию, созданную искусством, в политическим целях, художник легко перестает быть художником. Нужно выбирать. Точно так же, как художник не может быть дельцом. Он может продавать свои картины, но это должно быть раздельно: сегодня я их рисую, завтра продаю.

Вы считаете, что человек искусства не может иметь гражданской позиции?
Каждый раз, когда он имеет гражданскую позицию, проходит 200 лет, и людям становится неудобно даже об этом говорить. Я очень люблю группу R.E.M., но когда они начинали поддерживать какого-нибудь кандидата в президенты, мне становится за них очень неудобно. Ужасно. То, что они делают, значительно важнее.

А милость к падшим?
Контрвопрос. Если вы пойдете по Садовому кольцу и будете взывать о милости к падшим, много ли народу вас услышит и много ли будет толку? Не проще ли пойти и сделать что-то реальное? Пушкин высказал истину, выраженную красивой фразой. Но сам он призывал не криком, а написанием произведения, которое почему-то вызывает в человеке желание помочь. И в этом задача художника.

То есть не прямое действие?
Прямое действие часто оборачивается своей противоположностью. А правильно построенная песня или стихи или картина заставляет человека на самом деле переделать себя. Призыв к буквальной «милости», как правило, это заявление о том, что у разглагольствующего об этом человека сейчас плохо с деньгами. Настоящая благотворительность обычно делается без рекламы, как в Писании: «Пусть твоя левая рука не знает, что делает правая».

То есть влиять возможно только художественным способом?
Только. Все остальные не действуют.

Художественные действуют?
Поэтому мы все здесь сидим и разговариваем, кстати, что художественные действуют. Художественные средства, подействовавшие на нас, свели нас сегодня за этим столом, и мы сидим и понимаем друг друга.

На государственном уровне они могут действовать?
Нет. Потому что государственный деятель озабочен, как правило, сохранением стабильности системы, частью которой он является, а стабильность системы всегда противоречит интересам людей, которые включены в эту систему. Об этом говорит математика в принципе – закон больших чисел. Система зависит от людей, но озабочена только своим сохранением, а люди – это «ее пища». И в интересах общества можно спокойно жертвовать частью этого общества, потому что тогда система остается стабильной. К сожалению, тем, кем жертвуют, это не очень нравится…

Вам ностальгия по прошлому, в том числе по тогдашней системе, свойственна?
Позволю себе остаться при своем мнении, что, когда я прихожу играть концерт и крепкие люди в черных пальто говорят: «Так, все закончено, пройдемте с нами», – это плохо. Мне это не нравится. В том, что твой концерт прерывают милиционеры, нет ничего приятного. И в отделении милиции изнутри – тоже. Никакой ностальгии по разборкам и дракам я не испытываю и не знаю, кем нужно быть, чтобы ее испытывать. Полюбить это меня никто не заставит. Мне не нравится нюхать перчатку, которой меня собираются ударить по морде. Поэтому я благодарен тому, что произошло, что открылись границы, и мы стали наконец частью мира, хотя большая части России отчаянно хочет снова запереться на зоне, как мне кажется. Мне повезло, у меня почему-то другая психология – я не хочу быть на зоне.

Но большая часть России никогда особо не рвалась на волю.
Она не рвалась вообще. Большая часть была против. Смешно было наблюдать за тем, как в 1989–1990 годах так называемый русский рок собирал по шесть стадионов в одном городе за два дня, и с какой ужасающей быстротой все поняли, что русского рока им не нужно, а нужен русский шансон. Но опять же, это моя страна и мой народ, спорить по поводу вкусов я не буду. Моя задача – предоставить альтернативу тем, кому, как и мне, это не нравится.

Скорее, удивительно было то, что русский рок собирал стадионы, чем то, что он их потерял.
Вот это непонятное, необъяснимое явление заставляет меня все-таки верить в чудеса, в то, что может произойти и что-то хорошее.

Вы сказали лет 20 назад, что ни в одном интервью с вами не было задано правильных вопросов и, как следствие, получено правильных ответов. До сих пор так?
Я, честно говоря, не особенно отслеживаю. Думаю, что в каждом хорошем интервью есть 2–3–5 вопросов об очень правильных вещах, и если совместить три вопроса отсюда, пять отсюда, получится очень интересная небольшая брошюра. Но этого никто никогда не пробовал делать.

У вас самого есть ожидания в плане диалога?
Нет. Никаких.

Соответственно и разочарований не бывает?
Разочарования есть, когда человек совсем не умеет ни говорить, ни думать. Но это относится не к интервью, а к человеческому роду.

Таких сегодня много?
60%. Из писем, которые ко мне приходят, грамотное одно из пяти. На самом деле я думаю, что Россия не более безграмотна, чем любая другая страна, просто у меня идиосинкразия к дурному русскому языку.

Вот в ваших песнях колоссальное количество литературных аллюзий. Это же не случайно?
Да, сплошные аллюзии. Когда ты сидишь с друзьями и понимаешь, что вы все приблизительно равны и понимаете друг друга, всегда приятно увидеть улыбку понимания на лице. Это очень мощный стимул.

Но ваша публика сегодня считывает эту информацию?
Считывает, считывает. Даже 30 лет назад был случай, когда меня в метро догнал какой-то мальчик, совсем молодой, и спросил: «Скажите, а у вас в такой-то песне – это Лао-цзы?» Он меня воскресил: я понял, что такие люди всегда найдутся. С тех пор я живой.

Вы в свое время подпали под обаяние петербургского культурного наследства? Да и по времени вы с кем-то должны были совпасть, безусловно…
Со всеми великими представителями неофициальной культуры я не совпал, потому что они умирали или уезжали за полгода до того, как я попадал в их сферы. Но вообще, это «петербургское культурное наследство» – романтизация Петербурга. Мандельштам сказал очень точно: «Словно солнце мы похоронили в нем». Это ощущение там было и есть, Петербург всегда будет пахнуть мрачно, будет облупленным, тяжелым... Но на фоне этой могилы солнца там появляются люди, которые говорят: «Несмотря ни на что, мы спляшем». И это интересно.

Помните, Вознесенский про вас написал в «Литературке»: «Аквариум» – это внебрачные дети обэриутов». И на обложке первого альбома тоже аннотация Вознесенского, кстати.
Так они с Пугачевой все это и пробили, потому что худсовет был в нерешительности. За что им мой земной поклон.

С официальной культурой, кстати, в каких отношениях вы в то время находились?
Мне казалось, что это происходит в другом мире, который мне неинтересен. Официальная культура – это было неудобно и непристойно, и пересечений с ней не было никаких. Ну, мне рассказывали, что Пугачева пыталась купить Ляпина, а он послал ее подальше, вот и все пересечения. Но это уже когда Перестройка началась…

Тогда на вас творчески влиял кто-то?
На меня все время все влияют. Как Цой, например, может не влиять, когда ему удается самыми примитивными словами, какие только есть на Земле, в 16 строчках сказать что-то, что у меня за альбом не получается сказать? Он примитив, но он гений.

Науменко?
С Мишкой у нас настолько много общего в смысле музыки, которую мы любили, что разговоры были только о том, кто нашел какую новую песню Марка Болана. Но идея брать чью-то музыку и писать на нее свои тексты про то, как мы живем, в Купчино или Московском районе, мне казалась не лучшей. Я делал то же самое, вероятно, но у себя этого не замечал. Но не в этом дело. Майк делал важнейшее дело – создавал словарь современной русской песни. Он написал «Ты дрянь», и кому важно, что этот рифф Лу Рида – Рид его тоже у кого-то взял. Не так важно. Дилан справедливо сказал однажды, что мы все – звенья одной цепи, мы все передаем одни и те же мелодии друг другу. Он прав. Поле информации, музыкальной и любой другой, которая страшно интересна и жизненно необходима, все время лежит на расстоянии вытянутой руки. И вся жизнь состоит в том, что я тяну руку, касаюсь, и выясняется, что за этим еще больше.

Сегодня это единство ощущается по-прежнему?
Оно всегда ощущается. Мне, например, пишут какие-то неизвестные голландские певцы: «Можно, мы споем ваши песни, можно, мы их переделаем?»

И ответ положительный.
Естественно. Это не мое. Это мне дали подержать.

Какие поколения вы видите сегодня вокруг себя?
Я что-то не замечаю перемен. Все, как было, так и осталось.

А что касается каких-то особых личностей, отдельных, уникальных – их не стало меньше?
Да все то же. Просто их так легко не увидишь, этих людей, они же не выдаются, стремятся быть незаметными. Настоящих людей никогда нельзя было увидеть. Такой человек понимает, что чем больше его видят, тем больше ему будут мешать. Настоящий интересный человек живет полноценной жизнью, но так, что, проходя мимо, его никто не замечает. Если заметят, отвлекут, он этого не хочет.

Но мы знаем множество настоящих людей из мира искусства, которые заметны, и творчество их говорит само за себя. Равно как и ваше.
Я могу идти по Невскому так, что вокруг будет шепот стоять: «Гребенщиков, Гребенщиков, Гребенщиков», а могу опустить глаза и никто шептать не будет – просто не будут замечать.

Но вы уже замечены.
Да, но если меня станут искать, то не найдут.

В юности-молодости вам хотелось заметности?
Естественно. Задача человека – продолжить род, нужен выбор, с кем продолжать, а для этого надо быть очень заметным. Большая часть искусства на том и стоит. Это мотор, который всем движет; другое дело, что на нем можно уехать значительно дальше, чем к роддому. Поэтому все хотят быть заметными, все хотя нравиться. И это прекрасно.

Очень часто, кстати, бывает такое, что поклонники мало различают любовь к творчеству и любовь к творцу. Вам это знакомо наверняка?
Один раз после концерта в МЭЛЗе я был зажат в угол девушкой, которая мне сказала: «Мне нужен от тебя ребенок, и сейчас!» Но я спасся. У меня были другие планы… Вчера после концерта приблизительно такая же девушка пришла в гримерку и пыталась облить меня вином, чтобы привлечь к себе внимание.

Ну, главное стабильность…
Вот Путин говорит то же самое. Впрочем, я целиком за стабильность, потому что на стабильной пашне могут вырасти очень многие интересные растения.

Внутренне вы стабильный человек?
Не знаю. Я такой, какой есть, и не был другим, не с чем сравнивать. Мне хотелось бы быть не стабильным, а надежным.

Часто люди вокруг позволяют себе высказывать собственное видение вас?
Конечно.

Вы реагируете?
Это их право, и мне это интересно, потому что они анализируют меня через то, что я делаю и как я себя веду. Поэтому я могу увидеть себя их глазами и как-то скорректировать то, что я делаю. Запоминаю я, как правило, то, что не нравится, это помогает что-то изменить и улучшить.

А что людям в вас не нравится?
Очень многие вещи. В поведении, музыке, аранжировках…

Ваш герой, если примеры из литературы, – кто он?
Мне нравится читать русских писателей, я отдаю должное великолепному языку, но мне не нравится то, о чем они пишут, их типы, модели. Поэтому я так люблю Акунина. Перед Фандориным я лично склоняюсь низко в почтительном поклоне. Перед героями Толкина. Честертона. Конан Дойля. А перед героями Достоевского и Чехова мне не хочется этого делать.

Серебряный век?
Они жили удивительно печальной жизнью и бедной жизнью и возмещали это тем, что все время сходились и спорили, спорили, спорили. Но когда поэты идут на споры с православной церковью, это то же самое, что сейчас на спор с ней пойдет какой-нибудь рок-клуб. Настолько лишено смысла…

В общем, вам по душе герой активно действующий.
Я склоняюсь к Джеймсу Бонду, Затойчи и героям профессора Толкиена. Да, и Холмс, конечно. Это один из моих самых любимых фильмов, лирический, тонкий… Мне жаль, что Гай Ричи не понял гениальность того, что сделал, и испортил следующий фильм полностью: без любовного интереса это все равно что машина без бензина. Если он не воскресит Ирэн Адлер, то и третьему фильму будет грош цена. Я пытался к нему прорваться два года, чтобы сказать об этом. Не смог. (Смеется.)

У вас, кстати, были довольно любопытные киноопыты с Дебижевым в свое время.
Я не имел к фильму «Два капитана 2» почти никакого отношения, к сожалению. У меня тогда был «Русский альбом», мы в городе появлялись наездами, на день самое большее. Я приезжал, говорил: «У меня есть полчаса, снимайте быстро», – и они с Сережей Курехиным делали все без меня. И мое участие только портило этот фильм, кстати говоря. Если бы сегодня, зная все, что знаю сейчас, я принимал участие в его генезисе, конечно, сделал бы все по-другому. Просто отдался бы им и сказал: «С вами я готов на что угодно, нужно плясать голым – буду плясать голым, пожалуйста».

Сегодня вас не зовут сниматься?
Нет ни одного маньяка, кому бы это в голову пришло. И я не дамся. Живым не дамся.

Почему?
Очень мало времени. У меня полтора года на студии лежит около 20 песен, за которые нужно взяться и доделать, я не успеваю. Еще перевод «Бхагават-гиты» – мне мало всего остального, да? – три года я его копаю, копаю, копаю, и конца не видно. Упанишады тоже требуют перевода – просто из-за того, что обычно переводчики не совсем в ладах с русским языком. Они не понимают, что переводят для живых людей мертвыми установками другого языка. А там сказаны очень простые вещи, и их нужно перевести очень просто, как переведен Лао-цзы.

Переводы – это вам нужно?
Если что-то не сделано в мире, мне это нужно. Не для себя, просто есть вещи, которые должны быть кем-то сделаны. Ты идешь по улице, видишь, стоят десять урн, и из одной высыпался мусор. И что? Нужно собрать этот мусор и положить обратно.

Вы положите?
Хотелось бы верить.

Интервью было сделано для журнала Menu Magazine в декабре 2012 года.
Текст: Азамат Цебоев, Лена Маца
Фото: Сергей Коваленко

No documents found

У Вас есть что сообщить составителям справочника об этом событии? Напишите нам
Хотите узнать больше об авторах материалов? Загляните в раздел благодарностей