2013 февраль. Интервью в журнале GQ №2. Событие. Справочник

Борис Гребенщиков: «У меня нет тайной линии связи с Кремлем»

Интервью с лидером «Аквариума» Борисом Гребенщиковым — это как кунг-фу: требуются мастерство, годы тренировки и известное изящество. Вот почему на словесный поединок с всегда ускользающим БГ мы отправили не кого-нибудь, а Олега Кашина.

— У меня было два варианта первого вопроса. Либо «В чем смысл жизни?», либо «Как у вас дела?». Выбирайте.

— Я думаю, что про смысл жизни в журнале говорить бессмысленно, а как дела — дела отлично, потому что дел у «Аквариума» с каждым днем все больше и больше.

— В этом году мы приняли сознательное решение не заниматься новым материалом, а только играть концерты, проехать с большим и сильным составом по всей России от Калининграда до Владивостока. Вот этим мы и занимаемся, но при этом — ничего не поделать — все-таки что-то пробивается сквозь асфальт. Мы только что выпустили сборник редких песен «Воздухоплавание», готов еще концертник, и еще три альбома стоят на конвейере; это не считая нового материала, который я в этом году трогать не буду.

— Я читал ваше интервью Денису Бояринову, где он сказал, что песня «Та, которую я люблю» похожа на «Голубой огонек», и вы явно обиделись.

— Совсем не обиделся; но не понимаю, чем они похожи. Для меня они не похожи. Они обе — русского строя, а он очень характерен; в этом смысле они — одного типа.

— Но я бы согласился, что у всех альбомов последних лет есть определенный стандарт. Есть медленная грустная песня, похожая на белогвардейский романс, есть что-то похожее на рэп с намеками на актуальное, в общем, стандартный набор из десяти жанров.

— Спланировать альбом нельзя. Когда мы записываем альбом, мы имеем дело с песнями, которые были написаны за последнее время. А они пишутся без оглядки на стилистику. Если бы я мог записать альбом, более или менее стилистически выдержанный, я бы это сделал. И так было всегда: взять «Детей декабря» — там тоже есть и это, и это, и это.

— И есть «Русский альбом» — наверное, в стилистическом смысле эталонный.

— Было время, когда такая музыка писалась. Я боюсь, что мы действительно отражаем то, что происходит вокруг нас, сами того не желая. Будь моя воля, я бы записывал другие вещи, но это от меня не зависит. Я пишу не то, что хочется, а то, что у меня получается.

— Но при этом имидж у вас как раз противоположный: вы игнорируете то, что происходит, сидите у себя на облаке.

— Я не знаю, какой гений пиара придумал этот имидж; но это мало похоже на правду. Невозможно жить в обществе и его не замечать.

— Это уже Маркс или Ленин. Жить в обществе и быть свободным от общества.

— Я мог бы быть свободен, может быть. Мог бы — если бы я стремился к этому. Но я не стремлюсь, потому что жить в пустоте невозможно — да и не так интересно.

— Я помню, как «Архангельск» вышел за сутки до рокировки между Путиным и Медведевым.

— Боюсь, что я об этом не знал. У меня нет тайной линии связи с Кремлем. Я просто не считаю, что в России что-то меняется. Меняются имена, меняются маски. Но дело в том, что, как бы ни менялось то, что наверху, психика огромного народа, который живет от Петропавловска-Камчатского до Калининграда, — она не меняется. И в городах я был, и в деревнях был, и с людьми разговаривал, и знаю, что они не очень меняются. Им обычно все равно, кто там «наверху»; им важно — каковы условия их собственной жизни. И когда выезжаешь из Москвы или Петербурга, политические вопросы исчезают, потому что никого в Сибири или на Урале это не интересует.

— Россия одна такая? Это ее особенность или везде так?

— Поскольку я русский, то мою душу бередит то, что здесь.

— Я ее описать не могу. Страна, в которой я родился, в культуре которой я воспитан, в которой я живу и с которой я связан всеми фибрами и тела, и души.

— Вы говорите, что провели год в поездках по России, а эти поездки ведь ничем не отличаются от поездок Стаса Михайлова. Он тоже приезжает в город, там концертный зал, местная публика, дальше поезд или самолет.

— У нас еще церковь. По старой памяти, еще с «Русского альбома».

— Я не знаю; боюсь, что никогда не слышал его, поэтому не возьмусь выносить суждения по поводу его творчества или гастрольного распорядка.

— Не верю, что вы не слышали Стаса Михайлова.

— Дело в том, что я не заглядываю в чужие форточки. Я не смотрю телевизор и не слушаю радио, потому что не хочу, чтобы на меня выливали ушат за ушатом грязи.

— При этом интернет читаете. Что кроме «Кругов»?

— Читаю интересную для меня информацию. А «Круги», по-моему, существуют не для чтения, а для скачивания и ознакомления с искусством.

— Форум поклонников, которые спрашивают, как жить.

— Боюсь, что нового в этом ничего нет, и рецепты по поводу того, как жить, все религии дают уже много сотен и тысяч лет, мне добавлять к ним нечего. Все уже сказано.

— Кстати, все-таки — вы православный, воцерковленный?

— Я не знаю, что значит это слово. Существует христианство, существует небесная церковь, к ней я отношусь всем сердцем с любовью.

— Небесную церковь с земной путать немного опасно. Я много раз говорил с людьми, которые эту ошибку делали — и очень на ней обжигались. Судить вообще опасно, сказано в Писании: «Не судите, и не судимы будете», — поэтому какие бы скандалы ни происходили вокруг церкви, скандалы — это одно, а церковь — другое.

— Я хотел бы жить так, чтобы меня можно было назвать христианином; но когда полностью принадлежишь Богу, любые названия становятся ненужными. Бог есть. Бог один для всех. И раз кроме Бога нет ничего, о каких названиях может идти речь?

— Бог в России живет или где-то в другом месте?

— А небо есть только над Россией? А воздух в России другого химического состава, чем в других странах? Бог один для всей Вселенной, поэтому говорить, что в России один Бог, за ее пределами другой, а в Чехословакии третий, — довольно большая глупость.

— Я в детстве, даже когда еще не слушал вашу музыку, был уверен, что вы всегда где-то там, в Гималаях.

— Моя жена сказала однажды прекрасную умную вещь: «Религия — это университет любви».

— Нет, не меня точно. Так вот, нельзя всю жизнь учиться в университете. Рано или поздно его нужно окончить, получить диплом и заняться работой. Поэтому немного посидеть в Гималаях — интересно, а долго — какой смысл? Понял, в чем дело, — и иди, помогай людям.

— Когда по нашему земному календарю вы окончили этот университет?

— Я в него и не поступал. Меня интересует все, что связано с тем, как разные культуры воспринимают Бога. Меня это интересует по самой простой причине: лучше Бога нет ничего. И ЛСД, и рок-н-ролл, и все остальные радости человеческой жизни — они только бесконечно малая часть Бога.

— Тут есть риск превратиться в такого поющего проповедника, который в сектантской церкви поет «Аллилуйя, аллилуйя».

— Никто не отменял пока человеческий мозг, и, судя по моим песням, я не очень увлекаюсь проповедями.

— На праздновании юбилея группы в «Крокус Сити Холле» вы вспоминали свой концерт во МХАТе в начале восьмидесятых, когда в зале сидели мхатовские старики и молча слушали. Что это был за концерт?

— Был такой человек Всеволод Абдулов, друг Высоцкого, не без его участия был организован концерт во МХАТе. Был первый серьезный выезд «Аквариума» в Москву. Это было сразу после Тбилиси (рок-фестиваль, после которого БГ отовсюду выгнали. — Прим. ред.).

— Впервые в жизни слышу от вас имя Высоцкого, и интересно: у вас есть какое-то к нему отношение? Окуджаву вы пели, Вертинского пели. Высоцкого теоретически можете спеть?

— Окуджава и Высоцкий — их не печатали, и они пели правду из магнитофонов, поэтому были свои по определению, и как только я стал петь, я пел и того, и того — и все остальное тоже. Потом постепенно стал замечать, что, когда пою Высоцкого, получается театр, игра, а Окуджаву пою от сердца; сам бы так сказал, если бы умел. Поэтому Высоцкого пою очень редко, а Окуджаву и Вертинского могу когда угодно.

— В вашей биографии есть вообще какие-то неочевидные в контексте «Аквариума» люди. Например, с Андреем Вознесенским вас что объединяло?

— Стихи Андрея Вознесенского я любил с тех пор, как впервые прочитал их. В первых классах школы. Было такое время, когда через них светила какая-то волшебная истина времени. Это был удивительный человек, истинно влюбленный в волшебство языка. Кстати, именно он вместе с Аллой Пугачевой вытащил нашу белую пластинку на «Мелодии». Они услышали про то, что решается судьба пластинки «Аквариума», вдвоем пришли на худсовет, провели там две минуты, вышли и сказали: «Все в порядке». Под воздействием их совместного авторитета «Мелодия», которая страшно боялась эту пластинку выпускать, смогла это сделать. Две минуты. Зашли, вышли — и все.

— Тираж мне никто, естественно, никогда не называл; по оценкам людей, работавших тогда на «Мелодии», — миллиона полтора или больше. Поскольку мы не получили ни копейки, точных цифр сказать не могу. Мы никогда не были «в андеграунде», не было у нас такого понятия. Откуда возьмется понятие «андеграунд», когда просто существует группа людей, которым негде репетировать, нет инструментов — о каком андеграунде может идти речь?

— Это не андеграунд, мы никогда не хотели быть «под землей» — мы всегда считали, что вот мы-то и есть стопроцентно нормальная музыка; ею мы и хотели заниматься; просто отказывались играть по чужим фальшивым правилам, хотели играть по своим.

— Когда слово «Аквариум» впервые появилось в советской прессе?

— В ругательном смысле? В конце семидесятых, еще до Тбилиси. Про «Мочалкин блюз» я помню статью, какие мы моральные уроды. В вырождении обвиняли. Ну, как обычно.

— Вы верите, что Ленинградский рок-клуб был проектом КГБ?

— Что значит «верю», когда со всеми группами, которые имели отношение к рок-клубу, чуть ли не ежемесячно проводились беседы, два комитетчика занимались этим общением. Часть рок-клубовцев этого страшно стеснялась, они не хотели выглядеть «ангажированными»; а та часть, которая была поумнее, ничего не скрывала: «Со мной вчера разговаривали».

— Естественно, раз дело обстоит так, чего тут скрывать — наоборот, это нужно обернуть в нашу пользу. Курехин при мне звонил своим «кураторам»: «Вы что, с ума сошли, закрывать этот концерт? Там же будут иностранные журналисты, вам что, нужен этот скандал?» — и концерт в последнюю секунду разрешали. Тем более что по беседам можно было понять, куда обращается дуло пушки и кто может быть сейчас в опасности. Они спрашивали: «А вот этот не пьет ли? А вот к этому не ездят ли американцы? Не торгует ли наркотиками?» Создавалась понятная картина — кем сейчас заинтересовались; выходишь и сразу звонишь: «Миша, спрячь вот это немедленно».

— Если я скажу, что у «Аквариума» был период провисания, а потом начался ренессанс, вы не согласитесь?

— Каждый слушатель имеет право на свою точку зрения. Но я такого периода не заметил. Это когда был «период провисания»? «Сестра Хаос»? Или Zoom Zoom Zoom, когда я за лето написал пятнадцать песен? Провисанием это я бы никак не назвал.

— И период после «Кострома Mon Amour» неудачным не считаете?

— С моей точки зрения, так мог бы сказать только человек, совершенно глухой и заодно больной на голову. Для меня эта трилогия — «Кострома», «Навигатор» и «Снежный лев» — это одна из лучших вещей, которые мы сделали. Это фантастические альбомы, с моей точки зрения. Это моя точка зрения как слушателя.

— Я видел альбом к сорокалетию группы, там написано, что это лучшие песни, написанные вами в XXI веке.

— Это не лучшие песни, это песни, которые имеют особое значение. Все песни по-своему хороши, но существуют такие, услышав которые хочется выпрямить спину.

— Еще не очень понятно, зачем там песни из «Пси», который вышел в 1999 году.

— «Пси» для меня — это уже «Аквариум» XXI века, он просто начался для меня раньше. «Аквариум 2.0» кончился в 1996 году.

— Это к вопросу о «жить в обществе и не замечать общества». 1999 год — он же для всех поворотный. Появился Путин, Земфира, ну и вообще все изменилось.

— Значит, так и получается. Даже если ты завяжешь глаза и закроешь уши, ты все равно будешь чувствовать, что происходит вокруг.

— Можно чувствовать и ничего не делать. Вот вы с Акуниным дружите, наверняка же спорили с ним о митингах — он ходит, вы не ходите.

— Почти не спорили; никакой истины в спорах не рождается. У него своя точка зрения, у меня своя. Я считаю, что если я умею что-то делать на пользу людям, то я должен делать именно это и таким образом помочь всем — по обе стороны баррикад.

— Но время от времени вы подписываете какие-то коллективные письма (по суду над Ходорковским, по суду над Pussy Riot). Что должно произойти, чтобы вы подписали такое письмо? Кто и как вас может уговорить?

— Меня бессмысленно уговаривать; но если я согласен с тем, что написано в письме, и есть хотя бы микроскопический шанс, что моя подпись может чему-то помочь, я подписываю. Давнее сотрудничество с Amnesty International показало мне, что одна подпись может изменить судьбу человека. Вот и все.

— Вы говорите о людях по обе стороны баррикад. Значит, баррикады есть?

— Учитывая количество людей, которые так отчаянно хотят сцепиться в схватке с кем-нибудь, — вероятно, для них они есть.

— Тогда зачем вы из песни про Архангельск убрали про баррикады? В концертах вы пели «Воры, чиновники, мавры и пейзане строят баррикады на улицах Рязани», в альбоме этого нет.

— Любая песня имеет свой период становления. Приходят разные слова, крутятся, а потом приходит правильное слово и становится на свое место. Есть слова, которые значат больше, чем другие слова. Моей задачей не является кому-то подмигнуть, моя задача — сделать это так, чтобы каждая песня, каждое слово песни било, как пуля, в свою цель.

— И по этой же причине в перезаписанном «Дне радости» нет деда Семена, который выползет и всех нас съест?

— Потому что сейчас не 1991 год. Тогда я просил великого сна великой стране. Правда, великий сон обернулся криминальной дремой; ну и ладно, и то хорошо, что страна хоть немного выспалась.

— Плохого и хорошего — для кого? Для разных людей эти слова значат разные вещи. А общефилософски — если взять историю за последнюю тысячу лет, что было тогда плохо, то и сейчас плохо. Люди не меняются. Что во времена Андрея Боголюбского, что во времена Сергия Радонежского, что во времена Пушкина, Толстого и Бердяева. Ничего не меняется.

— Да, у нас теперь есть айфоны и айпады. Лучше мы от этого не стали.

— Вы представляли тридцать лет назад, что, когда вам будет 60, вы будете петь и играть?

— Нет. Едва ли я хоть раз в жизни пытался представить себе, что будет дальше. Ни в детстве, ни в 72-м, ни в 80-м, ни в 90-е, ни сейчас. Не зря говорят: «Человек предполагает, а Бог располагает». Так зачем впустую тратить время, если все будет так, как невозможно себе представить? Лучше заниматься тем, к чему лежит сердце, и не насиловать собственную природу. А природа у нас такая, что мы ездим по России, играем музыку, пишем песни, приезжаем в студию, записываем их там и потом опять — в путь. Как говорил один любимый мною человек: «Я — бесконечное путешествие».

интервью было взято в декабре 2012 г.перед Новым Годом

No documents found

У Вас есть что сообщить составителям справочника об этом событии? Напишите нам
Хотите узнать больше об авторах материалов? Загляните в раздел благодарностей