Комментарий :
Я могу вспомнить в своей биографии трёх людей, которые производили такое яркое впечатление, ну, четырёх, пожалуй: Житинский Александр, о котором тоже очень многие просят рассказать (мы сегодня немножко о нём поговорим, поскольку он был одним из открывателей БГ для широкой публики), Алексей Герман и, пожалуй, Олег Каравайчук. Как-то так случилось, что все четверо, названных мною — питерские люди, но ничего не поделаешь. Борис Борисович — это явление небесное. Действительно пролился к нам такой небесный луч. И я очень рад буду лекцию сегодняшнюю посвятить ему. Борис Борисович Гребенщиков — как мне представляется, явление не столько, конечно, литературное, а сколько литературно-музыкальное. Но в музыке я профан в достаточной степени. Он — большой композитор, замечательный музыкант, именно поэтому его слова так прекрасно усваиваются. Но мы попробуем поговорить о его поэтической школе и об истоках этой поэтической школы. Мне кажется, что во всяком случае главный вклад Гребенщикова в русскую культуру — это именно переформатированное им понятие русского, которое имеет очень странные, очень сложные корни. Мне кажется, что Гребенщиков понимает русское, как синтез весёлого и страшного. И вообще русское у Гребенщикова… Вспомните «Русский альбом». Главное, доминирующее настроение «Русского альбома»: русское — это страшное, непредсказуемое. Я думаю, что генезис поэзии Гребенщикова — это, как ни странно, Юрий Кузнецов, которого он, может быть, и не читал толком, но он питается от того же корня. Вот я прочту стихотворение Бунина (которое, кстати, на некоторых интернет-сайтах ошибочно приписано Волошину, но это глупость) «Святогор и Илья»: На гривастых конях на косматых, На златых стременах на разлатых, Едут братья, меньшой и старшой, Едут сутки, и двое, и трое, Видят в поле корыто простое, Наезжают — ан гроб, да большой: Гроб глубокий, из дуба долблённый, С чёрной крышей, тяжёлой, томлёной, Вот и поднял её Святогор, Лёг, накрылся и шутит: «А впору! Помоги-ка, Илья, Святогору Снова выйти на божий простор!» Обнял крышу Илья, усмехнулся, Во всю грузную печень надулся, Двинул кверху… Да нет, погоди! «Ты мечом!» — слышен голос из гроба. Он за меч, — занимается злоба, Загорается сердце в груди, — Но и меч не берёт: с виду рубит, Да не делает дела, а губит: Где ударит — там обруч готов, Нарастает железная скрепа: Не подняться из гробного склепа Святогору во веки веков! Кинул биться Илья — божья воля. Едет прочь вдоль широкого поля, Утирает слезу… Отняла Русской силы Земля половину: Выезжай на иную путину. На иные дела! Стихотворение страшное, странное, довольно сложное. Ну, есть многочисленные школьнические толкования в Сети, что Святогор нарушил меру, у него было больше силы, чем надо, поэтому его убрали, а в Илье мера воплощена с его грузной печенью. Но это всё, по-моему, глупости. Эта история о другом, конечно. Такая ещё дохристианская Русь — во многих отношениях ещё дохристианская страна, рудименты язычества в ней очень сильны. Это история именно о том, как шутка обернулась ужасом, как богатырь ради шутки ложится в гроб, а оказывается, что гроб этот хоронит его навеки. И приём замечательный: корыто простое, которое вдруг оборачивается гробом. Вообще, сама по себе это довольно страшная картина: едут полем, а в нём корыто, а корыто — вдруг страшный огромный гроб. Мне кажется, что эта русская сила, которая ради шутки может себя похоронить, и сквозная тема Юрия Кузнецова, который весь из этого стихотворения вырос, и все его трёхсложные страшные размеры — это же и коренная тема Гребенщикова. Понимаете, какое дело? Гребенщиков — не о добре и зле, это очень важно. У Гребенщикова совершенно нет традиционной морали, точнее — у него нет моралистики, морализирования. Он очень свободен, его каждый может понимать, как хочет. И иногда (я сейчас приведу эти примеры) его слово просто ничего не значит, а каждый вычитывает, что хочет. Но в каждом тексте, как несколько абсолютно точных, твёрдых кочек среди болота, есть несколько абсолютно точных реалий, по которым каждый может додумать. Это фольклорная черта. Поэтому я и думаю, что Гребенщиков — как Окуджава, которого он очень любит и которому прямо наследует, как Блок — очень фольклорен, и фольклорен в двух отношениях. Во-первых, он абсолютно амбивалентен, и каждый его текст можно, как и любую народную песню, прочесть и как смешную, и как страшную. А во-вторых — что очень важно — каждый может легко поместить себя в пространство этого текста. Почему Гребенщиков написал такое количество народных песен, песен, ушедших в народ? Да потому что каждый из нас может это повторить от своего лица. Он даёт формулы, а эти формулы очень универсальны. В отличие от формул Кормильцева, которые подходят только маргиналам, формулы БГ подходят каждому, и каждый может легко себя разместить в его текстах. Главный, фундаментальный приём Гребенщикова, который позволяет ему никогда не повторяться, всегда течь, как ровная и достаточно полноводная река — это то, что Гребенщиков не пытается транслировать смыслы, как это теперь любят называть. Гребенщиков не пытается ни учить, ни доказывать, ни рассказывать историй. Гребенщиков работает с помощью очень простого метода: он обозначает опорные слова, и эти опорные слова можно размещать практически в любом порядке, соотношение их может быть любым. И мы опознаём эти сигналы… Здесь замечательно точно когда-то сказал Самойлов об Окуджаве: «Слово Окуджавы не точно, точно его состояние». Гребенщиков замечательно воспроизводит то русское состояние, которое я назвал бы (которое он и сам назвал) «древнерусской тоской». Древнерусская тоска довольно специальная. Это удивительное, как уже было сказано, сочетание грусти и радости, ужаса и восторга. Вот давайте посмотрим на опорные слова Гребенщикова, например, в «Русском альбоме». Я лишний раз вспоминаю, что слова — это смерть… Как сказано в «Елизавете»: «Но молчи, слова — это смерть». Но попробуем всё-таки проанализировать. Хотя анализировать Гребенщикова — всё равно что Блока. Вот «Кони беспредела»: Ехали мы, ехали с горки на горку, Да потеряли ось от колеса. Вышли мы вприсядку, мундиры в оборку; Солдатики любви — синие глаза… Как взяли — повели нас дорогами странными; Вели — да привели, как я погляжу; Сидит птица бледная с глазами окаянными; Что же, спой мне, птица — может, я попляшу… Спой мне, птица, сладко ли душе без тела? Легко ли быть птицей — да так, чтоб не петь? Запрягай мне, Господи, коней беспредела; Я хотел пешком, да видно, мне не успеть… А чем мне их кормить, если кони не сыты? Как их напоить? — ведь они не пьют воды. Шёлковые гривы надушены, завиты; Острые копыта, алые следы. А вот и все мои товарищи — водка без хлеба, Один брат — Сирин, а другой брат — Спас. А третий хотел дойти ногами до неба, Но выпил, удолбался — вот и весь сказ. Я дальше не буду это цитировать, потому что это, в общем, могло бы продолжаться, как колбаса, не одну версту. Обратите внимание на классические опорные слова: «водка»; «хлеб»; «Спас»; «удолбался», которое здесь нужно, как некоторая примета современности; «птица бледная», напоминающая бледного паралитического коня; «потеряли ось» — понятно, что каждый это может примерить на себя, потому что ну нет человека, у которого не было бы ощущения почти постоянно, что он потерял ось своей жизни, что его ведут куда-то не туда, «повели нас дорогами странными». «Водка», «птица», «Спас», «дорога», «удолбался» и дальше «заклевал коршун — да голубя». И среди этого, естественно, «кони беспредела», которые заставляют вспомнить и Высоцкого, «коней окаянных». Конечно, «беспредел» — это примета воровского жаргона, но удивительно, что у Гребенщикова она становится довольно мощной метафорой, ведь беспредел — это весь русский простор, предела не имеющий, не имеющий края. И эта амбивалентность простых вещей, мерцание привычного слова — это и есть гребенщиковский метод. Что происходит в песне — неясно. Что за птица, что за водка, кто удолбался и не дошёл до неба — неважно. Расставлены опорные слова, и в эти опорные слова, как в контур, нарисованный на земле, каждый может уложить себя. У Гребенщикова не так много приёмов, он иногда их эксплуатирует. Возникает ситуация такой иронической ложной многозначительности (иронической потому, что он сам над ней насмехается), и в этом смысле он как раз довольно откровенен. Я очень хорошо помню, как я с покойным своим другом Серёжей Казновым — со своим учеником литературным, он очень рано умер, прекрасный и талантливый поэт — были у Гребенщикова в гостях, Житинский нас привёл. И я как-то ему говорю: «Борис Борисович, а вам не кажется, что пользоваться вашей манерой очень соблазнительно и очень легко? Например, были мы сейчас в столовой, и там говорили: „Ты можешь взять борщ, если ты хочешь взять борщ“. И возникает многозначительность, довольно ложная и простая, и каждый вчитывает туда что-то своё». На что БГ мне очень серьёзно ответил: «Да, можно работать в нашей манере, но ведь тогда начинаешь и жить, как мы. Рано или поздно с тобой начинает случаться то, что с нами, с „Аквариумом“, а это выдержит не каждый». Этот ответ прекрасный. Действительно манера Гребенщикова очень заразительна, но тогда начинаешь жить жизнью Гребенщикова, а это не всякий выдержит. В чём же здесь вызовы, искушения и опасности? Как надо жить, чтобы быть Гребенщиковым? Пока так умеет один Гребенщиков, поэтому он так и одинок — и в русском роке, и в русской литературе. Во-первых, надо очень чётко дозировать своё присутствие. Гребенщиков дозирует его гениально. Он очень точно понял, что сейчас надо не давать интервью, прятаться от репортёров, давать какие-то полуподпольные концерты — не потому, что политика такова, а потому, что сейчас что ни скажешь, будет глупость. И, более того, сейчас что ни скажешь, обязательно кому-то это люто не понравится. Это тоже довольно страшная трагедия, когда нельзя сказать слова, которое бы вызвало консенсус, а только слово, которое вызывает ненависть. Гребенщиков себя дозирует, он себя прячет. Во-вторых, за Гребенщиковым нет практически ни одной подлости. Он никогда не поддерживал (и здесь ему служит его петербуржский вкус опорой) вещи безвкусные. Вещи подлые всегда безвкусные. Он не участвовал ни в государственных кампаниях, ни в антигосударственных кампаниях. Он чётко, остроумно, сдержано выражал своё мнение, когда его уж нельзя не выразить, когда ну уж совсем подпёрло. Здесь он безусловно точен. Кроме того, Гребенщиков, как я уже сказал, носитель главной черты фольклора — амбивалентности. Фольклор ведь действительно никогда… Это, кстати, есть и у Некрасова. Мы всё поём «Полным-полна коробушка», а мы не помним о том, что это страшная поэма, поэма об убийстве. С этого жизнерадостного зачина начинается одна из дичайших криминальных историй в русской поэзии. У Некрасова тоже всё время есть такая замечательная народная черта — определённый цинизм по отношению к горю, умение перемигнуться или выпить в критический момент, как бы перед казнью, как бы перед смертью. И надо сказать, что эта амбивалентность всегда присутствует у Гребенщикова. Можно многие слова в его текстах заменить на противоположные — и ничего принципиально не изменится. Я не знаю, возьмём совершенно простейший приём. Мне очень нравится у него песенка про деда Семёна, который всех нас убьёт и всех нас съест. Сейчас я попробую её найти. Может быть, не найду, но попробую. А, вот! «День радости»: Нам выпала великая честь Жить в перемену времён; Мы въехали в тоннель, А в конце стоит крест. А в топке паровоза ждёт дед Семён; Он выползет и всех нас съест. Тут могло бы быть: «Он выползет и всех нас обнимет», — и ничего принципиально бы не изменилось. Дело в том, что «Он выползет и всех нас съест» — это та непременная щепотка цинизма, который есть в каждом тексте БГ. Ведь «Русский альбом» — это, конечно, гимн народу по большому-то счёту, гимн его беспределу, отсутствию у него внятных границ, его всемогуществу, его поэтике, потому что именно на поэтике русских былин, на стихах Кузнецова и Бунина, как я пытался показать, основаны просто лексически все тексты из этого альбома. Но главная особенность этого альбома — это то, что в нём любовь к России сочетается со страхом и ненавистью: Россия — это что-то страшное, что-то огромное, великое и страшное, невероятно поэтическое. Вот этот новый образ России создал Гребенщиков. Россия не обязана быть доброй (и она не бывает доброй), разумной, прагматичной полезной — нет. Она — весёлая и страшная. И вот этот образ оказался самым привлекательным. Почему я говорю в основном о русской теме у Гребенщикова? Потому что мне и сам Гребенщиков вообще кажется явлением очень русским. Тут масса вопросов: «А как же? Вот вы говорите, что Гребенщиков христианин, а он буддист». Я здесь не вижу никакого противоречия. Понимаете, Сократ существовал до всякого христианства, однако он был христианином. И, в общем, это, насколько я помню, ещё в XVIII веке многие философы показали достаточно убедительно. Можно быть буддистом, дзен-буддистом, синтоистом, самураем, неважно — и при этом исповедовать ценности христианства. Гребенщиков христианин, как мне кажется, в силу трёх очень важных причин. Во-первых, он по-христиански ироничен. Это высокая ирония, ирония пародическая в высоком смысле. Доведение всего до абсурда, перемещение вещей в новый контекст — вот что такое собственно ирония. В этом смысле он безусловный иронист, но иронист высокий, серьёзный. Во-вторых, Гребенщиков очень экстремален. Гребенщиков всегда экспериментирует на переднем крае. Он говорит о том, что нельзя, или, по крайней мере, о том, о чём не говорили раньше. И что ещё очень важно, что мне кажется действительно христианским — Гребенщиков бесстрашен. У него нет темы страха, вот этого лирического трепета. Он или спокоен, или насмешлив, или проникнут духом любви, но он при этом абсолютно не знает страха, трепета, рефлексии. Христианство же не предполагает рефлексию, христианство предполагает как раз действие. «На твоих глазах горит дом, горит мир. Иди и действуй! Надо спасать тонущего всё время». И в этом смысле как раз мне кажется, что поэтика Гребенщикова, наследуя в известном смысле поэтику Кузнецова — поэтика действия. У Гребенщикова, например, мы вполне можем услышать эти интонации. Вот у Кузнецова замечательно это сказано: «Но русскому сердцу везде одиноко… // И поле широко, и небо высоко». Многие стихи БГ, многие его песни вполне схожи по настроению с этим кузнецовским ощущением вечно одинокого, безграничного русского сердца. Я уже не говорю о том, что некоторые иронические стихи Кузнецова (тоже страшно иронические, триллеры такие) бесконечно близки БГ, они могли бы быть им написаны: Птица по небу летает, Поперёк хвоста мертвец. Что увидит, то сметает. Звать её — всему конец. А внизу мужик сидит на крыльце, и он не боится эту птицу. Он глядит: «А чего мне она?» И: Птица сразу заскучала, Тихо села на крыльцо И снесла всему начало — Равнодушное яйцо. Абсолютно гребенщиковский сюжет, гребенщиковский абсурд. Вот этот русский страшный и весёлый беспредел — это и есть его главная тема. Плюс, конечно, уже упомянутое мною мерцание смыслов, потому что я не встречал двух людей, которые бы одинаково понимали любимую мою песню «Голубой огонёк». Действительно, как её понять? Что это: «Моя смерть ездит в чёрной машине // С голубым огоньком»? Это что, с мигалкой его смерть разъезжает, что ли? Что он имеет в виду? Но настроение русское там передано, абсолютно точно пойманы опорные слова: Чёрный ветер кружит над мостами, Чёрной гарью покрыта земля. Незнакомые смотрят волками, (И это была бы обычная, интеллигентская, скучная рефлексия.) И один из них, может быть, я. И — пожалуйста! И сразу мы получаем абсолютно точный, новый, вывернутый смысл. Гребенщиков в поэтике своей, в общем, ни от кого не отворачивается, он никого не провозглашает врагом. Он сам — главный враг. «Рашен сам себе страшен». И это тоже одна из главных тем его рефлексии над русским сознанием. Возьмём, например, гениальную, на мой взгляд, его песню «Истребитель», которая, как я попытался в книжке об Окуджаве показать, довольно прямо наследует окуджавскому «Чёрному мессеру», где тоже главный герой всё время убивает сам себя. Мне ужасно нравится у Гребенщикова эта песня: Кто в нем лётчик-пилот, кто в нем давит на педали? Кто вертит ему руль, кто дымит его трубой? На пилотах чадра, ты узнаешь их едва ли, Но если честно сказать, те пилоты — мы с тобой. Вот это самоистребление, самоистребительная суть — они переданы у Гребенщикова с какой-то изумительной лихостью залихватской! Он вообще собственную амбивалентность прекрасно осознаёт и играет на ней. И поэтому он помещает, собственно говоря, два взаимоисключающих текста в один альбом — «Мама, я не могу больше пить» и «Ну-ка, мечи и стаканы на стол» («Все говорят, что пить нельзя, // А я говорю, что буду!»). Но за этой амбивалентностью стоит общая русская крайность. И то, и другое — русское настроение. «Не могу больше пить!» и «Обязательно буду пить!» — и то, и другое продиктовано духом беспредела. У Гребенщикова есть очень много светлых текстов, но я предпочитаю всё-таки его тексты трагические, такие как «Волки и вороны». Самое точное, что сказал на самом деле Гребенщиков о русской жизни, сказано в песни «Псалом» (и здесь тоже есть определённая амбивалентность): «Нигде нет неба ниже, чем здесь. // Нигде нет неба ближе, чем здесь». Это поразительная точность ощущения русской жизни. Да, русская жизнь — это ад, но он очень близко к раю. Или скажем иначе: этот ад очень близко к небесам. Русская жизнь очень экстремальна, но этот экстремум помогает выходить на какие-то точки, совершенно непредсказуемые и непонятные. Многие говорят: «Почему вы не уезжаете? Почему Гребенщиков не уезжает?» Потому что русская жизнь — это потрясающий стартовый трамплин: ты всё время очень близко к небу. Небо здесь очень низко висит. Но надо же помнить, что чем оно ниже висит, тем оно ближе. Это гениальная формула, которая, я уверен, в русской поэзии, конечно, останется. Почему он может так храбро формулировать? Потому что: «Моему сердцу четырнадцать лет», — сказано у него. Он, как подросток, все ясно видит и ещё не боится назвать своими именами. Если говорить о творческой манере Гребенщикова, то как раз самый характерный пример здесь — «Волки и вороны». Это та же самая расстановка слов-сигналов. Я не могу, к сожалению, воспроизвести замечательную таинственную интонацию этой песни, прекрасную её мелодию. И ваше счастье, что я не пою. Вот это: А кругом высокий лес, тёмен и замшел. То ли это благодать, то ли это засада нам; Весело наощупь, да сквозняк на душе. Это тоже формула постоянного гребенщиковского состояния: тема сквозняка, дыры, пустого места, сквозящей пустоты, «на нашем месте в небе должна быть звезда». Собственно, Россия — это и есть этот страшный, пустой, зудящий сквозняк, ощущение постоянного неблагополучия. Так просторно, что кажется, что всё время пусто. Вот идут с образами — с образами незнакомыми, Да светят им лампады из-под темной воды; И я не помню, как мы встали, как мы вышли из комнаты, Только помню, что идти нам до тёплой звезды… Вот «до тёплой звезды» — это замечательный образ человечности. Но до человечности никто и никак не может дойти. Что самое удивительное: ведь волки и вороны в этой песне — это не враждебное начало, это такие домовые русского леса, это, если угодно, такие странные ангелы-хранители русской земли. Вот эта странная, огромная, беспредельная земля — и, казалось бы, символы зла в ней. Но какое же это зло? Это такие символы русского величия, русской предельности, сказал бы я — эти волки и вороны. А кругом лежат снега на все четыре стороны; Легко по снегу босиком, если души чисты. А мы пропали бы совсем, когда б не волки да вороны; Вот! Совершенно верно. Это такие странные хранители русской земли. Ну, то что «вместо воды — Монгол Шуудан» — понятно, что это такой символ русской азиатчины, как раз прочитывающийся довольно прозрачно. Но эта азиатчина не победит, потому что всегда есть («Нет рук для чудес, кроме тех, что чисты») эти волки и вороны, нестрашные русские волки и вороны, вернее — страшные, но прекрасные. Я понимаю, что у нас не так много времени, а о Гребенщикове можно часами говорить — и говорить так же амбивалентно, как он пишет. Но я бы хотел вспомнить свою самую любимую гребенщиковскую песню, наверное, величайшую из всего, что он написал. Хотя у каждого своя, но для меня это «Ещё один раз». Величие этой песни для меня в том, что смысл её выворачивается внезапно. Поначалу там, в общем, всё понятно. Очень точный, очень традиционный у Гребенщикова, очень монохромный образ России, вот эти «серые следы». Точно расставлены сигналы: Серые следы на сером снегу. Сбитые с камней имена. (Почему сбитые с камней? Да потому что в России постоянно сбивают памятники, сбивают имена, вычёркивают людей из истории, как сейчас попытались самого Бориса Борисовича.) Я много лет был в долгу. Мне забыли сказать, Что долг заплачен сполна. Пахнет застарелой бедой, Солнцу не пробиться в глубину этих глаз. Теперь мне всё равно, Что спрятано под тёмной водой — Едва ли я вернусь сюда ещё один раз. Абсолютно точный портрет русской реальности. И дальше там «молчащее небо и северная звезда» и, конечно, «снежная степь» — весь этот набор русских, даже не скажу, что штампов, а русских лейтмотивов. Они — уже что-то большее, чем штампы. Они — опоры Русского мира, настоящего Русского мира. И всё время повторение характерное: «Едва ли я вернусь сюда ещё один раз». Над скудной землёй бешено кричит воронье, Над ними синева, но они никуда не взлетят. У каждого судьба, у каждого что-то своё. Они не выйдут из клетки, Потому что они не хотят. И если выбить двери плечом, Всё выстроится снова за час. Сколько ни кричи — Пустота, в пустоту, ни о чём. (И дальше вот этот блестящий взрыв.) Есть повод прийти сюда ещё один раз. А потому что зачем бы приходить сюда ещё один раз, если бы здесь всё было бы благополучно? БГ, сам комментируя эту песню, мне в интервью когда-то сказал: «Нельзя спасти человечество, но можно спасти человека». Но, как всегда, смысл его поэтических высказываний и амбивалентнее, и глубже. Конечно, прийти сюда, особенно когда только что ушёл отсюда и дверью хлопнул, не хочется. Но потом понимаешь, что только здесь и есть повод прийти сюда ещё один раз. Ситуация не безнадёжна, в ней можно что-то изменить или, по крайней мере, в ней хочется что-то менять. Туда, где гладко и спокойно, возвращаться не хочется, а вот в мир Гребенщикова, в мир этого северного света, водки без хлеба, в мир последнего поворота — в этот мир хочется вернуться, потому что человек здесь нужен, человек здесь востребован, человек здесь — та тёплая звезда, без которой не будет ничего. Мне могут сказать, конечно (и вполне справедливо), что я абсолютно игнорирую, скажем, петербуржский абсурдизм Гребенщикова. Но штука в том, что Петербург — тоже очень русский город. Как замечательно сказал Пиотровский: «Это сильный город, построенный сильным человеком для сильных людей». И это русское начало, солоноватое русское начало в Петербурге Гребенщиков очень точно чувствует. Попов когда-то замечательно сказал: «Под пресной Невой течёт солоноватый народный поток». Петербург русский город потому, что это место силы. Сила — величина векторная, тоже довольно амбивалентная. И Гребенщиков — это выдающийся поэт русской силы, русского одиночества, земли, хлеба, волков, воронов, страшной, прекрасной, весёлой истории, беспредела в смысле простора, беспредельных возможностей. Поэтому, когда мы слышим Гребенщикова, мы понимаем, что наше будущее огромно и прекрасно, а Россия рождена удивлять мир. https://document.wikireading.ru/hXAd7ewhYG https://youtu.be/1-ByPRAOey8?t=4618