Экслибрис Борис Гребенщиков на "Свободе"
Борис Гребенщиков: Ну, здесь я сейчас сижу по своей воле, так что это - свобода. Скажите, а здесь не курят?
Сергей Юрьенен: В ходе своих выступлений в Чешской республике штаб-квартиру Радио Свобода/Радио Свободная Европа в Праге 29 июля (2000) посетил лидер группы "Аквариум" Борис Гребенщиков. В главном зале здания - "Зале Народов" - БГ отвечал на вопросы сотрудников нашего двуединого радио, пел свои песни. Этому действу предшествовал визит в русскую службу. Беседу с Борисом Гребенщиковым ведет Иван Толстой.
Иван Толстой: Борис, скажите, пожалуйста, как за четверть века вашей исполнительской деятельности, концертной деятельности, изменилось ваше самоощущение на сцене - и изменилось ли оно?
Борис Гребенщиков: Самое смешное, что оно практически не изменилось. Ушел страх того, что то, что я делаю, может оказаться не важным, теперь этого больше нет. Теперь я знаю: то, что мы делаем, в любом случае, так или иначе имеет свое место, и есть люди, которым это нужно. Поэтому об этом уже не заботишься, о самоутверждении уже не заботишься. Зато теперь другие факторы, теперь хочется максимально сделать то, что мы делаем.
Иван Толстой: Откуда пришла такая уверенность, такое спокойствие? Просто от силы художественного опыта, от знания своей аудитории, от, не знаю, ощущения истории, прожитой самим собой?
Борис Гребенщиков: Мне кажется, что скорее всего дело в другом. Раньше, когда приходилось биться за то, чтобы показать всем, что мы есть, были, конечно, важны песни, но было еще важно заявить самих себя. А теперь важно только заявить песню. В песнях я уверен, а самого себя уже заявлять не надо. Очень удобно.
Иван Толстой: Борис, поэт, музыкант сочиняет один - в одиночестве, сам с собой или с кем-то, с Богом, может быть. Но возможно ли творчество на сцене? Или это обычное ремесло, исполнительство?
Борис Гребенщиков: У нас все получается так, что мы твердо не знаем, как будет идти песня, в какую сторону она может завернуть, и в любом случае всегда есть возможность вставить какие-то сюрпризы. Когда концерты идут ровно, мне становится не очень интересно, я начинаю думать: а то ли мы делаем?
Иван Толстой: То есть, в процессе концерта вы что-то придумываете?
Борис Гребенщиков: Получается так, что всегда есть место для импровизации.
Иван Толстой: Рождение песни. Что в основе, слово или звук все-таки?
Борис Гребенщиков: Ну, я русский, поэтому - слово. Звук, ритм, все остальное приходит потом. Но если нет двух-трех слов, которые связываются вместе так, чтобы меня это заинтриговало, тогда и песни не будет.
Иван Толстой: Откуда интереснее взять исходное, начальное слово - из книги, из головы, из толпы на остановке?
Борис Гребенщиков: Они как-то приходят сами. Потому что каждый день я их слышу, как любой из нас, много тысяч слов, читаю много тысяч слов. Что-то иногда западает в голову, еще даже не в душу, а в голову, а потом уже переходит дальше.
Иван Толстой: Есть какие-то приемы, какие-то секреты, которыми вы устанавливаете контакт с аудиторией, вам пока еще неведомой?
Борис Гребенщиков: Нет. Единственный секрет, по-моему, это не иметь никаких секретов, то есть, не играть в игры. Как только чувствуешь, что начинаешь заигрываться, как только начинается эстрада и артист на эстраде, сразу надо артиста останавливать и говорить: ребята, что-то немножко не то. Я чувствую вот это, что чувствуете вы.
Иван Толстой: А есть какие-то признаки у песни, которая явно должна быть программной и заглавной для начала разговора? И если есть такие признаки, не могли бы вы их определить.
Борис Гребенщиков: Нет. Они могут совершенно неожиданно выскочить, какая-то песня может выскочить и встать во главу угла. Но почему это происходит - каждый раз я не до конца это могу понять.
Иван Толстой: А можно ли говорить об исполнительской пошлости, есть ли такая категория на сцене?
Борис Гребенщиков: Давайте тогда определим, что такое пошлость, мне было бы самому интересно. Что это такое?
Иван Толстой: У вас нет готового своего ощущения, интуитивного?
Борис Гребенщиков: Я пытаюсь сейчас поймать...
Иван Толстой: Для меня всегда пошлость была противоположна творчеству. Творческий акт не может быть пошлым, рождение нового - это рождение нового, это творение. Значит, пошлость это всегда повторение, пошлость это, в конце концов, цитирование чего-то - повторение пройденного. Это не новое, это залачивание чего-то творческого, залачивание души.
Борис Гребенщиков: Да. Тогда я понимаю, о чем мы говорим. Вполне согласен с этим.
Иван Толстой: Тогда я хотел бы опять связать со своим предыдущим вопросом: что такое творчество на сцене, что такое преодоление пошлости, которая, по-видимому, давит на каждого из нас, и мы все время от нее убегаем, чтобы быть все время новыми, все время свежими. Вот у вас набор песен, вы выступаете - здесь концерт, там концерт, третий концерт, в конце концов начинается какая-то рутина. Как сделать так, чтобы рутины не было?
Борис Гребенщиков: Ну, во-первых, в идеальном случае может целиком меняться программа от концерта к концерту. В неидеальном случае, но тоже очень хорошем, в программах очень неожиданно могут появиться любые песни в любой момент, и я сам этого не могу предсказать и, естественно, ребята тоже не могут предсказать. Но самый идеальный вариант, это когда поешь даже одни и те же песни, в общем даже неважно, какие именно песни поешь, потому что есть ощущение переживания каждой песни, поэтому я пою, и каждая новая строчка для меня самого большой шок. На самом деле, когда я начинаю петь песню, я же не знаю, какая будет вторая строчка, третья, я не помню этого. Я пропеваю первую строчку и что будет дальше - я не знаю. И она как-то появляется в памяти, когда я начинаю петь, даже не в памяти, это память мускулов горла, что-то еще. Я думаю: ну ни фига себе. Вот когда на сцене становится страшно от того, что поешь, вот тогда все в порядке.
Иван Толстой: Религиозность другого художника, это важная для вас вещь? Важно ли вам знать, что человек, которого вы слышите, смотрите, читаете, ощущаете, что он религиозен?
Борис Гребенщиков: Совершенно не важно. Потому что религиозность может что-то значить в человеке, а может как раз ничего не значить. Потому что бывает наносная религиозность, бывает фанатичная религиозность, бывает придуманная религиозность, а человек по-настоящему религиозный может даже не знать о том, что он религиозен. Поэтому это не важно. Важна искренность и в какой-то степени интеллект.
Иван Толстой: Кто-то говорит о религиозном ренессансе в последние десять лет в России, кто-то говорит о том, что это интеллигентская игра...
Борис Гребенщиков: По-моему, это не интеллигентская игра, а скорее - правительственно-политическая игра. Я что-то не заметил, чтобы интеллигенты вдруг начали скопом верить в Бога или, наоборот, переставать в него веровать. Просто про религию стали писать, и религия начала на этом делать деньги. А ренессанса никакого нет: Бог как был, так и есть.
Иван Толстой: Для вас он есть?
Борис Гребенщиков: Так он для всех есть, просто все его по-разному называют. Даже атеисты все равно в глубине души понимают, что он есть, просто не знают, как это сказать.
Иван Толстой: Скажите, для выступления в Чехии вы придумали какой-то свой срез программы или это что-то традиционное, какой-то устоявшийся набор?
Борис Гребенщиков: Он более или менее устоявшийся, но в итоге программа, то, что мы в итоге сыграли, было не совсем то, что мы думали, вторая половина концерта прошла совсем по-другому.
Иван Толстой: И это нормально для концерта, что он вдруг повернулся?
Борис Гребенщиков: Вполне нормально, это как раз хорошо.
Иван Толстой: Сколько времени живет ваша песня в вас?
Борис Гребенщиков: Зависит от песни. Некоторые песни пишутся, оказываются записаны на какой-то конкретной пластинке, и они даже никогда не поются. А некоторые песни бывает, что поются по 10, 20, 25 лет.
Иван Толстой: Для вас есть период: вот сейчас я работаю, я выступаю, я вовне, я экстравертирован, а затем у меня наступит какой-то период, когда я буду дальше сочинять, буду дальше придумывать что-то... или этакий винегрет происходит?
Борис Гребенщиков: Думаю, что винегрет, потому что выступления для нас это, собственно, нормальная форма жизни. То есть, когда мы не играем концерты, мы все равно занимаемся чем-то связанным с музыкой. Даже когда я один куда-то отваливаю, все равно у меня в голове скачут песни, какие-то фразы, какие-то строчки.
Иван Толстой: То есть, песня может рождаться в процессе, переезжая из города в город?
Борис Гребенщиков: Да, они по 5-6 лет могут вертеться в голове, пока примут какую-то форму.
Иван Толстой: Вы можете очертить ваши музыкальные, художественные вкусы? Кто, так сказать, стоит по четырем углам вашего мира?
Борис Гребенщиков: Нет. Стоят миллионы всяких людей, причем стоят, лежат, полулежат, сидят, появляются, исчезают. Но, в принципе, мне все интересно. Интересно все, что настоящее - начиная от Лао Дзы и кончая самым последним, мимолетным, что сейчас компьютерщики делают.
Иван Толстой: А как вы определяете «настоящность»?
Борис Гребенщиков: Если сердце отзывается на это, то значит - настоящее.
Иван Толстой: В какой стране приятнее выступать?
Борис Гребенщиков: В России. По самой простой причине - потому что гарантировано понимание не только русского языка самого, а всех аллюзий, которые в песне так или иначе содержатся, несмотря на то, хочу ли я, чтобы они там были или нет. То есть, все равно каждое слово в данный момент значит что-то, что связано с сегодняшним днем.
Иван Толстой: А говорят, перед эмигрантами интересно выступать: они помнят тебя вчерашнего, если не позавчерашнего, и для них как бы отрезана вся эта языковая аура, и вдруг появляешься ты - артист, и ты снова с ними говоришь тем языком, тем тембром, которым говорил когда-то, и для них это особое, мощнейшее переживание. Поэтому и артисту выступать перед эмигрантской публикой интереснее.
Борис Гребенщиков: Я никогда не пробовал торговать ностальгией и надеюсь, что Бог меня от этого сохранит. Я, честно говоря, даже не очень понимаю, что вы эмигранты, на самом деле. Потому что есть люди, воспитанные в определенной культуре, выбрали жить сейчас вот здесь, очень хорошо. Это раньше были эмигранты, когда выезжаешь из страны и больше туда не вернешься. Теперь сел на самолет и прилетел, и проблемы никакой.
Иван Толстой: У вас есть свободное время?
Борис Гребенщиков: Я думаю, что оно было бы, если бы я более дисциплинированно относился к своему времени. А так, оно вроде есть, а я его все время каким-то глупостями занимаю, и выясняется, что его нет и не было.
Иван Толстой: Как это часто бывает: вот на что-то времени не хватает, а на что-то, уж точно, хватает. Скажем, на какое чтение у вас время точно хватит?
Борис Гребенщиков: Самое смешное, что я даже на это не смогу ответить. Потому что, если мне попадает какая-то интересная книга в руки, я совершенно не желаю ее читать, но сяду и прочитаю ее залпом, потому что мне будет не оторваться. Я могу приехать в Рим, и вместо того, чтобы ходить по Риму, на какую-нибудь скамейку сяду и буду книгу читать.
Иван Толстой: Художник непредсказуем. Спасибо, Борис.
Борис Гребенщиков: Спасибо вам.
Сергей Юрьенен: В этом году ему будет 47. Длинные русые волосы, круглые дымчатые очки, баки, бородка, в Италии он купил себе черную тишотку с японским иероглифом, смысл которого ему еще не ясен: Борис Гребенщиков на «Свободе». У микрофонов "Зала Народов", в котором человек двести. Сотрудники Радио Свобода/Свободная Европа задают вопросы легендарному певцу:
- Борис, что для вас свобода?
Борис Гребенщиков: Все. Или вы имеете в виду Радио? Свобода - то, к чему все недостаточно стремятся. Можно было бы стремиться активнее. Чем больше свободы, тем больше ты можешь сделать.
- А вы чувствуете себя свободным человеком?
Борис Гребенщиков: Нет. Я чувствую себя очень несвободным человеком, это дает мне возможность надеяться, что я это замечаю, значит, могу от этого попытаться освободиться... Ну, я здесь сейчас сижу по своей воле, так что это - свобода. Скажите, а здесь не курят? Давайте проведем демократический пленум, голосование: можно ли мне курить здесь?
Сергей Юрьенен: Гребенщиков, которого иногда называют "русским Диланом", поет и записывает диски не только по-русски, но и по-английски. Языки его музыки - на эту тему было много вопросов.
Борис Гребенщиков: Русские слушают англоязычную музыку и учатся, а англоязычные почему-то в упор не хотят слушать русскую музыку и в упор не хотят учиться. Даже непонятно, чем это объяснить.
- А есть чему учиться?
Борис Гребенщиков: У русских? Может быть, поэтому и не слушают. Очень хотелось бы, чтобы слушали. Понимаете, альбом можно сделать на каком угодно языке. Я пою песни по-английски года с 68-го, по крайней мере, с тех пор, как я научился играть на гитаре, и это язык для меня родной, я сначала научился петь на нем, а потом уже на русском. Дело в том, что пока я живу и играю в России, мне никто не даст петь по-английски. Как только я на концерте пробую запеть что-то не на русском языке, сразу раздается возмущенный крик: «Эй, Боря! По-русски давай!» "Шары из хрусталя" Они все любимые, своих детей так или иначе любишь. Интересно петь песни, которые точно соответствуют времени, а музейные песни петь неинтересно.
Сергей Юрьенен: Из ответов БГ на Радио: "Я не хочу быть звездой русского рока, я не легенда, я - человек". Религиозная ориентация и ежегодные туристические маршруты этого человека с гитарой общеизвестны - это Непал, это Индия с деревенькой Путтапарти под Бангалором, где обитает Сатья Саи Баба - Кришна наших дней. Этим светом с Востока живущий в Санкт-Петербурге лидер "Аквариума" озарен настолько, что фанатики произносят инициалы БГ в сакральном смысле. 29 июля, штаб-квартира Радио Свобода/Свободная Европа, "Зал Народов":
Борис Гребенщиков: Я очень люблю буддизм, у меня много знакомых лам, мне есть о чем с ними поговорить. Но я ко всем религиям отношусь благосклонно, они все красивые, практичные.
- А вы верите в Бога?
Борис Гребенщиков: А вы верите в воздух? По-моему, в него никто не верит, все им дышат и все. С Богом та же фигня. Ситуация с религиями мне очень напоминает кукольный театр. Вот если на этот палец надето платье буддиста, на этот православного, на этот мусульманина и так далее, то это будет десять разных религий, а суть-то одна и та же.
"Цветы Йошивары"
Сергей Юрьенен: Из "Зала Народов" вопрос: следит ли он за политикой?
Борис Гребенщиков:
А я не знаю, за чем там можно следить? Я не устаю повторять уже, наверное, полтора десятка лет одну и ту же простую мысль, что политик это такой же профессионал, как водопроводчик. Лао Дзы говорил, что про хорошего правителя знают только то, что он существует, и ничего больше.
Сергей Юрьенен: Тогда вопрос конкретный. По мнению одного из слушателей, самое страшное сегодня в России - это война в Чечне. Как к этой войне относится Борис Гребенщиков?
Борис Гребенщиков: Вы знаете, война это страшная вещь, и про свое отношение даже к этой конкретной войне я говорил и так слишком много. Но, по-моему, есть проблемы более страшные - когда много миллионов людей находятся на грани голодной смерти. Потому что войну они рано или поздно выиграют или проиграют, и то, и другое одновременно, но вот как они будут кормить этих людей - вот это вопрос.
"Полярники"
Сергей Юрьенен: Сотрудники Радио Свобода/Свободная Европа задавали вопросы о семье, о жене - любимой, о детях - их четверо, двое девушек, двое юношей, о том, что читается по-русски...
Борис Гребенщиков: Сорокин мне откровенно не нравится, поэтому я за ним не слежу. Пелевин мне откровенно нравится, поэтому я рад был бы следить, но как только новое что-то появляется, я об этом все равно узнаю, поэтому даже следить не надо.
Сергей Юрьенен: И о том, что слушается...
Борис Гребенщиков: Земфира пишет очень приличные песни. Я надеюсь, что у нее хватит самобытности, как это раньше говорили, для того, чтобы ее не расштамповали. У меня дома приблизительно 18 килограммов кассет с записями русских групп, но я их не слушаю. Мне дарят. Сначала мне дарят, потом у меня крадут то, что мне подарили, тогда мне приходится покупать. Я за последний месяц купил по крайней мере пять пластинок "Кино", пластинку Мамонова и что-то еще такое.
Сергей Юрьенен: Прозвучал вопрос и о роке - русском роке.
Борис Гребенщиков: С русским роком та же ситуация, что, скажем, с русской опереттой или с русским джазом. Я считаю, я уверен совершенно, что не может быть русского джаза или кельтского джаза, или индийского джаза: есть джаз. То же самое и с роком.
Сергей Юрьенен: Песня, в которой некоторые продвинутые слушатели БГ усмотрели реверанс Бобу Дилану:
"Дорога 21"
Борис Гребенщиков: На самом деле, я пою по-русски, а не по-английски по очень простой причине: на английском языке и так поет очень много хороших людей, с русским сложнее. Но если бы в России было столько же выдающихся представителей этой музыки, может быть, я перешел бы на английский.
Сергей Юрьенен: Гребенщиков вполне на это способен. Напомним: в 89 году в Соединенных Штатах он записал по-английски альбом "Рэйдиосайленс" - "Радиомолчание" - продюсер Дэвид Стюард, партнер Энни Ленокс из группы "Юритмикс". Этот диск месяцами играли на рок-станциях по всей Америке. Кроме того, с лучшими американскими музыкантами - группой "The Band", аккомпанировавшей Бобу Дилану, БГ в 97 году записал в Вудстоке, где был знаменитый фестиваль, диск "Лилит" - на это раз по-русски.
"Тень"
Но на Невском проспекте ему не хуже, чем в Нью-Йорке.
Борис Гребенщиков: У меня никогда не было идеи уехать навсегда и жить на Манхэттене или в Лондоне где-нибудь. Зачем? Объясню на самом простом языке: зачем менять одного налогового инспектора на другого? Со своим я договорюсь, а с тем нет. Просто - зачем? Ведь сейчас такое время, что можно жить где угодно. А приобретать собственность у меня нет желания ни там, ни здесь, ни где бы то ни было. Не понимаю, зачем ее приобретать? Что бы вам на последок спеть? Хорошо, что бы нам спеть такого неподчтительного:
"Пока несут сакэ"
Ведущий Сергей Юрьенен https://www.svoboda.org/a/24200493.html
Дополнительные ссылки: Статья в толковом словаре: Лао-цзы